Литературный конкурс - тройка, рассказы, часть вторая

[Видана]

6. Вопросы кармы

Вопросы кармы


«На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его…
Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел. Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его и не находила его; звала его, и он не отзывался мне.
Встретили меня стражи, обходящие город, избили меня, изранили меня; сняли с меня покрывало стерегущие стены»
Песнь Песней


«… и теперь чернее самой черной ночи моя тоска, и боль моя солоней соленых морей, и тело мое разбито в дребезги, как пустой кувшин, а душа иссушена, как земля в пустыне.
Так будь же ты проклят, предавший меня, возлюбленный мой и губитель мой, и пусть беспамятство станет твоим проклятьем. И не вспомнить тебе ни имени моего, ни лица моего, искать тебе меня, да вовек не найти.» - Так пела Ишарот, хозяйка Золотых Врат, любимая дочь Луны. Пела она, владычица ночи, и раздирала ногтями белые щеки свои. И умирали травы, вторя ее тоске, и осыпались песком горы, и ссыхалось море, как ссыхается раненное сердце.
Так пела она:
- Ступай же , Исаэ, с глаз моих долой, прочь от сердца моего, ступай туда, откуда ни одна дорога не ведет назад, ибо раны мои глубоки, и невмочь мне смотреть на губы твои, что были как мед.
И отворились Золотые Врата, и сошел Исаэ в царство без возврата.
И с тех пор бредет он по Миру, ни живой и не мертвый, не помнит ни лица Ишарот, ни голоса, только звенящая пустота глядит на него со дна памяти. Вовек не унять ему тоски, не найти покоя.

***
Мы сидим в зале ожидания. Металлические кресла, неудобные ровно настолько, чтоб заснуть крепко не было соблазна, да пара бумажных стаканчиков с довольно гадким кофе – вот и все удобства, что готов предложить нам аэропорт Подгорицы в пять часов утра.
Нашего самолета все нет, и минутная стрелка на прикидывающихся старинными часах ползет медленно-медленно. Мы возвращаемся домой.
На самом деле уже, конечно, нет никакого «мы», и никакого «домой», но , то ли из трусости, то ли по инерции, ты притворяешься, что все хорошо, а я – что верю тебе.
Я очень хочу, чтобы этот отпуск скорее закончился. Тебе кажется, я дремлю, а я на самом деле медленно, маникюрными щипчиками, вытаскиваю из себя куски тебя.
Вот уже четыре месяца.
Я улыбаюсь, заказываю кофе в кафе, аплодирую на твоих концертах и делюсь с тобой впечатлениями о косяках звукорежа, и тебе не видно – никому кругом не видно, - что вот уже четыре месяца я делаю операцию на собственном открытом сердце. Я выковыриваю из себя осколки моей любви к тебе.
Хнычет ребенок через два кресла от нас, супится и что-то быстро бормочет по-сербски его мама, наш затянувшийся вояж близится к концу, мы выглядим так, как и должны – опостылевшие друг другу супруги перед разводом.
Мы вернемся домой, и ты меня бросишь.

Ты бросаешь меня всегда – на ледяной Нарве, в разгар осады Москвы, окруженной французами, в 45м, когда война кончилась, я дождалась, а ты вернулся. Не ко мне, конечно же.
Самое поганое, что я каждый раз вспоминаю тебя, когда все уже в разгаре. Когда я уже люблю тебя.
Ну что за подлость?
И каждый раз я надеюсь, что уж в этот-то раз будет иначе. Что уж теперь то... теперь... ты поймешь, ты вспомнишь, ты узнаешь меня.
Ты никогда не узнаёшь. Ни разу.

Но в этот раз я успею первой. Когда ты меня бросишь, я уже не буду любить тебя. Ты еще не знаешь, но там, в Москве, домработница уже упаковала мои вещи.
Ты вернешься в пустую квартиру, и может быть, это хоть как-то разнообразит наш сценарий. В этот раз не ты меня бросишь.
Глупо и мелочно, но что делать, когда в моем распоряжении память десяти воплощений, и все они – об одном: ты разбиваешь, разбиваешь, бесконечно разбиваешь мне сердце. Ничего больше. Ни дат, ни сведений о зарытых кладах, ни хоть завалящих суперспособностей, о которых стоило бы написать в газету. Только чертова эта любовь к тебе, месяц кошмарных снов и память, от которой не спрятаться и не убежать.
Я всякий раз разбиваюсь об тебя, как море о скалы.
Что я только не перепробовала.
Индийский ашрам со всей этой белибердой про реинкарнации,– может, мне не повезло с учителем, но второй раз умирать от дизентерии что-то не хочется.
Исповедь. Не ты ли, мой дорогой, отправил меня на костер Святой Инквизиции? Хочется верить, что не ты.
Психиатрия – я верю, что за сорок лет медицина шагнула далеко вперед, но туда, в желтый дом, в прошлый раз ты сам сдал меня, не задумываясь. С тех пор я придерживаю язык за зубами и не рассказываю тебе об общности наших судеб даже в шутку.

Однажды я с горя ушла в монастырь, и, в общем, та жизнь получилась неплохой, если бы не ревматизм и вечный сквозняк в келье.
Я притворяюсь, что сплю. Минутная стрелка медленно ползет, отсчитывая последние вздохи нашего «вместе». Два часа полета. Потом я возьму другое такси. И брошу тебя. Сама. Прямо в зале прилета.
Ты трогаешь меня за плечо:
- Танюша, ты спишь?
Приоткрываю глаза и улыбаюсь тебе вымученно-нежно. За эту вот интонацию, за «Танюшу», я и сейчас готова продать душу, почки и пачку мемуаров мелким убористым почерком.
Знать бы, зачем это все. Может, ради того, чтоб я научилась-таки безжалостности?

***
Я смотрю не нее, спящую, и не нахожу ни одной знакомой черты.
Танюха вписалась в мою жизнь так же легко, как всякий раз легко ложится на плечо моя скрипка.
Знаете, бывает так – когда выбираешь новый инструмент, можно перебрать тысячу дорогущих скрипок, но только одна ляжет тебе на плечо так, словно была там всегда. Словно ты природой задуман, чтоб она продолжала тебя, а ты ее.
Вот и у нас было также. Никакой глупой романтики, конфетно-букетной ерунды и прочей чуши, от которой к моему тридцатнику меня порядком воротило.
Никакого ЧУДА ЛЮБВИ не случилось, никаких тебе бабочек в животе. Мы просто поженились, даже не обсуждая особенно этот вопрос, и я продолжил ездить по своим гастролям, а она – реставрировать человекам спины. И жили мы счастливо, хотя и не долго.
А потом я приехал сюда вместе с Оркестром, на зимний фестиваль. Танюха осталась в Москве, хотя видит бог, я звал ее с собой, я уговаривал. Но там был то ли спина чья-то была особенно ценная, то ли что-то еще, короче, я поехал один.
Но речь сейчас в общем-то не о Таньке, речь о Ней.
Знаете, как это бывает, когда просыпаешься утром в своей постели от мучительно-щемящего чувства – «хочу домой». Хорошо, если это дальняя командировка, или чужой город, или пионерский лагерь. И ты можешь собрать чемодан и приехать-таки в это самое чудесное «домой». В город детства, в квартиру родителей, к жене под бок, в конце концов. Хуже, если ты по всем статьям вроде бы «дома», а тоска и желание вернуться такие, что кажется, сердце кулаком сдавили и вот-вот вытащат из груди, обдирая об обломки ребер.
И мотаешься ты по свету, ищешь, где бы голову преклонить, где бы пустить корни, но все – не то, не так.
Вот и Танька у меня такая же. Если бы она меня хоть выслушала, может и поняла бы.
Да, в общем, не о ней все это, не о Таньке. А о Черной Мадонне. Мадонну мне пообещал показать местный гид, из тех, которые возят туристов в нетуристические места. Тут в Черногории, ткни пальцем в карту – попадешь в христианскую святыню. Церквушку, часовенку, монастырь.
До той церквушки мы добирались часа два, крутились по серпантинам, проезжали полосу сплошного белого тумана, из которого, как призраки, то ли дело выходили вольно пасущиеся козы.
Гид радовался мне, как родному, долго жал мне руку, и что-то рассказывал про святого, которому здесь явилась Богоматерь, про чудесный источник и все такое прочее, я не вслушивался, у меня в ночь был концерт, плавно переходящий в банкет, и двадцать часов здорового сна за неделю.
А потом он упомянул Ее. Что мол, здесь хранится статуя черной Мадонны – женское изваяние, привезенное то ли Римлянами, то ли греками, то ли кем-то еще воинственным, откуда-то из Азии. Едва ли не из легендарного Вавилона. Черная она, потому что из черного камня выдолблена. И что, мол, местные девки носят ей хлеб, вино и цветы, просят об удачном замужестве, а те, кто уже замужем – о детях и исцелении от болезней. Говорят, помогает.
Часовенка напоминала спичечный коробок с крестом – два на два метра, оконце сверху, деревянная дверь, слегка размокшая и скрипучая.
Я зашел, пряча скептическую ухмылку в воротник куртки. И увидел Ее.
Поймите правильно - я нормальный здравомыслящий человек. Нет, я верю в религиозный катарсис, мне случалось чувствовать божественное вмешательство в судьбы, я, в конце концов, музыкант. Но это было что-то особенное.
Ее каменное лицо почернело от времени, позолота – а я уверен, что она была позолоченная, - стерлась. Но даже такая – истерзанная, израненная, в чужой стране, в окружении завядших цветов и плошек засохшего вина, - она смотрела сквозь слабеющее пламя лампадки только на меня.
Если бы время, римляне и что-то еще сохранили статуе руки, я уверен, она протянула бы их ко мне.
И к удивлению гида, я опустился на колени, прямо на холодный и грязный пол, и молча молился, без слов. Я был почти дома.
Я вернулся в Москву, гастроли кончились. Танька встретила меня такой укоризной в своих оленьих глазах, что мне враз расхотелось рассказывать ей про Черную Мать. Танька у меня человек рациональный, как-никак доктор.
Ее что-то мучило и ело, я видел, но она упиралась, делала вид, что все хорошо, и отнекивалась на все вопросы. И наши вечера заканчивались одинаково. Она отворачивалась к стене в слезах, я – к другой, в мыслях о Черной Мадонне, ожидающей меня в маленькой часовне в горах.
И вот сейчас она спит. Пять утра, аэропорт Подгорицы, мы возвращаемся домой. Вернее, это Танька возвращается. Правда, она пока об этом не знает.
Вчера я возил ее в ту часовню. Я надеялся, она увидит ее, и может, тоже захочет здесь остаться. Но у моей благоверной очень кстати подкосились ноги. Она предпочла посидеть на камушке снаружи и послушать, как гид втирает ей, что возможно, богородица та вовсе и не богородица, а статуя финикийской богини… черт. Опять забыл, как ее звали.
Через десять минут объявят посадку. Не знаю, для чего я проходил паспортный контроль и все прочее. Не знаю, какие бюрократические козни мне предстоит пройти. Но я остаюсь. Ты полетишь в Москву одна, драгоценная моя.
Я смотрю на приоткрытые губы, на подрагивающие ресницы, на руки, спрятанные в рукавах. У нее такое лицо удивительное – она мне словно кого-то напоминает, кого-то очень знакомого, как дочь или сестра женщины, которую ты знаешь очень хорошо, бывает похожа на нее – не фотографически, но тем удивительным сходством крови, которое не спутаешь ни с чем. Вот только на кого она похожа, моя уже почти бывшая жена?
Знать бы, зачем все это? Может быть, для того, чтобы я наконец-то научился уходить, не оглядываясь?
Если так, то сейчас я разбужу ее и скажу, что остаюсь. Я почти дома.
- Танюша? Ты спишь?
***
За секунду до того, как он отрывает рот, я уже знаю, что опоздала. И в этот раз – тоже.
Ты снова успеешь первым, любовь моя и горе мое, не тяни, стреляй. Но круг за кругом, я пойду за тобой.
***
Механическая женщина объявляет посадку на Москву.
Я стою на краю пропасти, и гляжу ей в лицо. И все ветры Вселенной бушуют во мне и надо мной.
Сейчас я открою рот и скажу…
Я скажу тебе – "Лети без меня».
Или – «протяни ко мне руки и прими меня?»
Я пока еще не знаю, тянется долгая-долгая, медово длинная секунда, длинной в половину Вечности.
***
Прилетали птицы небесные, приходили звери земные, приплывали гады морские, говорили:
- Ишарот, велико твое сердце, неужели не найдется в нем места прощению? Не родит земля, пока не спляшет на ней Исаэ златокудрый, солона и горька вода от слез твоих, ярится жаркое солнце, не видя улыбок Исаэ ясноокого, пощади, нас Ишарот, а пуще всего саму себя пожалей, смени гнев на милость, Ишарот. Спой возвратную песню, пусть услышит Исаэ и вернется оттуда, откуда нет возврата.
Отвечала Ишарот:
- Не спеть мне возвратной песни, гнев мой горяч, ярость моя не слабее моей любви.
Зарыдали птицы и звери и гады морские:
- По земле и по морю мы искали Исаэ, звали его и указывали ему путь. Никого он не видит, ничему он не верит, разделил он путь смертных, горе нам.
И поднялась Ишарот с трона и сказала:
- Здесь вина моя не меньше вины его. Но разбито сердце мое, не поет оно без Исаэ. Далеко он ушел по дороге без возврата, не найдет он пути назад без памяти. Сама я пойду за ним, покину трон у Золотых врат, спущусь в смертный мир.
Так встала она, и заплела косы, и сняла венец.
«Ибо уста твои мед, и речи твои – вино, и дыхание твое – фимиам, и не память меня ведет, но любящее сердце»
«Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее»
Песнь песней



7. Этне

Начинался один из долгих и медленных осенних дней. Начало или середина сентября. Сейчас уже и не вспомнить. Погода в это время стояла как раз такая, как он любил. Жара уже давно спала, а дожди ещё не начались. Деревья начинали понемногу ронять листву и, казалось, что время вообще остановилось. Жизнь была спокойной и правильной. У него была любимая работа – маленький волшебный магазинчик на окраине города, у него был его храм, куда он мог приезжать, когда ему захочется, а по вечерам его ждала жена в их квартире, которая, в свою очередь, была совсем недалеко от работы. Кто-то другой, наблюдая эту картину, наверняка сказал бы, что жизнь наконец-то наладилась. Да, казалось, что время вообще остановилось.
Его тревожила необъяснимая тоска. Он всё чаще и чаще вспоминал тот сон, когда он среди ночи вскочил с постели в холодном поту и слезами радости на лице. «Острова, мои острова» - шептал он, сидя в постели. И в этот вечер мысли о том сне не оставляли его. Умом это понять было невозможно. Его не отпускало чувство того, что всё это неправильно. Очень многое в его жизни не правильно. Он опять занимается чем-то не тем. Всё его нутро, его душа непреодолимо тосковали по дому, которого у него никогда не было, дому, который он не мог вспомнить. Не подумайте, что он был бродягой – нет. Но те места, где он жил раньше и живёт сейчас, он не мог назвать своим домом. Вначале это был дом его отца, потом дома друзей, а сейчас дом его жены. Он вспоминал свой сон, а его рациональный, аналитический ум позволил себе игру, позволил себе размышлять о времени. О той жизни, когда времени не существовало. Он силился вспомнить себя, наконец, понять кто он на самом деле. В конце месяца его ждала обещанная встреча с одной мудрой волшебницей. Те же, кто знал её получше, наверняка назвали бы её ведьмой. Эту встречу он ждал уже два года, он надеялся, что она поможет ему вспомнить, поможет понять как. Да, тогда она ещё не напомнила ему это слово «Аллад». Слово, которое очень скоро превратиться в ключ, который вскроет «сундук с воспоминаниями» в его голове. Ключ, который приоткроет двери памяти. Да, тогда он ещё не мог помнить.
В этот вечер он решил пройтись до дома пешком, ему хотелось постоять на мосту через реку и послушать ветер. Он надеялся, что вечерний ветер сможет облегчить его тоску, хотя бы немного. Он надеялся, что этой ночью ему опять будут сниться такие сны. В этот вечер он не хотел звать богов по именам. В этот вечер, засыпая, он звал Отца и Мать…

…Молодой Ши тенью скользил по ночному лесу, он спешил. Спешил на встречу с Аллад, он чуял его Зов. Его Аллад был большой белый волк, такой, что не спутаешь с обычным зверем. Странно тёмной была эта ночь, всё небо было усеяно звёздами, но их света не хватало, их света не хватало даже Ши, на небе не было Луны. Подбираясь к опушке, он уже знал, что ждёт там его не только Аллад. Мать обняла его первой, они не виделись давно. А с отцом они обменялись крепким рукопожатием, как это принято у воинов и охотников. Каждый мужчина Ши должен уметь быть воином. Аллад его отца, орёл, подлетел и сел на его левую руку. Юношу ждало испытание. И, как это часто бывало у Ши, от этого испытания зависела судьба не только молодого Ши, но и того небольшого, но очень важного мира, в котором его народ поселился недавно. Его родители уже знали, что случилось. Лунная Дева оказалась заперта в каменном холме у моря. В том самом Холме, что возвышается над поверхностью Моря, единственным, что возвышается над тем Морем. Аллад его отца был у Драконов, это ни рассказали, что нужно делать. Аллад отца принёс три камня – три ключа от холма. Но в историях с Драконами никогда ничего не бывает просто так. Всегда всему ест Цена. Аллад построили дорогу к тому холму, но пройти по ней мог только молодой Ши, тот, у кого есть ключи.
Встав перед холмом, он не раздумывал ни секунды. Луна – часть мира. Часть Великого Цикла. Часть Целого Мироздания. А без хоть малой части Целое уже ни когда не будет Целым. Да, конечно он помнил о цене, которую придётся заплатить. Но нет такой большой цены, которую уплатит один, равная той, которую иначе уплатят все. Лунная Дева не должна уйти в свои миры. Без неё этот молодой мир не выживет, а с ним не выживут и Ши. Луна должна вернуться домой!
Врата открыть было не сложно. Само его решение, отсутствие сомнений сделали невозможным любые препятствия. И он увидел Её. В Её струящимся нежно голубом одеянии, в Ночном Сиянии, освятившим Ночное Море. С Улыбкой Матери, улыбкой, которую невозможно забыть.

- У меня есть Дар для тебя. Это Дар твоему Сердцу.
- Я слушаю тебя, Матушка.
- Этот Дар изменит тебя навсегда. Навсегда Изменит твоё Сердце… Но…Ты больше не сможешь любить, как человек. Ты примешь мой Дар, сын?
- Да, Этне, я принимаю твой Дар.

Она протянула свои ладони к его груди. Такие тёплые, нежные, такие родные ладони. От её прикосновения он замер всем своим существом. А потом. А потом он ослеп, оглох, онемел от ослепительно белого света. Все Границы разлетелись осколками, кружа в Великом Вихре. В одно мгновение он увидел Все Миры. В одно мгновение он стал Всеми Мирами. Он ослеп, оглох и онемел, чтобы научиться Видеть, Слышать и Говорить. Этот Свет. Этот невероятный Свет. Свет, рождающийся в его Сердце…
Когда он очнулся, он увидел, как она сияет на Ночном Небе. Как её жёлтый диск на половину выглядывает из-за Моря. Мир ожил и вместе с Миром ожил и он сам. Некоторое время он сидел у воды и просто любовался ей и, казалось, что кто-то играет медленную мелодию на висле, Вечную Мелодию о Вечной Жизни. Эту Мелодию умеет играть только Рогатый Флейтист…
А потом земля провалилась у него под ногами и он начал падать…

Он резко сел в постели, ему показалось, что он со всего размаху упал на неё. Не сразу он вспомнил свой сон, но внутри возникало чувство, что он побывал дома. В тот день он ещё не помнил, кто такие Аллад и не знал, что этой ночью видел своих родителей, родителей себя истинного. Он встал с кровати и пошёл на кухню включить чайник. А следом за ним, по коридору скользнула волчья тень. Начинался один из долгих и медленных осенних дней.



Listen or download Omnia Teachers for free on Prostopleer


8. Зазор

Танцовщицей она была не из самых востребованных. Ее редко выставляли танцевать перед важными прихожанами - все больше перед купцами средней руки, готовящимися к сделкам, да мелкими чиновниками, желающими выхлопотать повышение по службе.
Бесчисленное количество раз Итти слышала от Наставниц, что те совершили ошибку, согласившись на уговоры рекрутера принять девочку на обучение. Вот если бы у Итти был такой же талант, как у рекрутера в своем деле, ей цены бы не было, а так цена была. И она, увы, была невелика. Аккурат по карману тем самым купчишкам и чиновникам.
Что касается рекрутера, то талант у него действительно был. Из своих многомесячных походов он приводил с собой не двух-трех детей, как это обычно бывает, а по десятку и более. И не было ни одного случая, чтобы ребенок не был принят на обучение в один из храмов.
Итти могла бы стать исключением, однако обычно немногословный рекрутер устроил настоящее представление, целью которого было доказать Наставницам храма Любовников, что девочка будет стоящим приобретением.
- Вы не смотрите на ее худобу, ей всего девять и она сейчас активно растет, - размеренно сказал мужчина. - Посмотрите лучше на то, как она стоит. Ничего общего с обычной деревенской девчонкой, стоящей так, как будто она вот-вот собралась пятками выбивать белье в речке. Вес перенесен на носки, а это значит, что ее не нужно будет переучивать, и вы сэкономите время. А теперь она покажет вам пару движений, которые мы выучили с ней за время пути. Несомненно, вы заметите то, что заметил и я, когда впервые увидел эту девочку.
И Итти показала, стараясь изо всех сил. Тогда ей больше всего хотелось, чтобы с лиц Наставниц ушло скучающе-хмурое выражение и ворота Храма распахнулись бы перед ней, как для одной из своих.
Порой ночью, когда суставы, вывернутые из-за неестественных вычурных поз, ныли так, что не давали уснуть, Итти представляла себе, что все случилось иначе: она не попалась на глаза рекрутера, заглянувшего в их крошечное селение, и не слышала то, как он уговаривал ее родителей позволить простой деревенской девочке получить возможность прожить блистательную жизнь храмовой танцовщицы.
- Храм обеспечит ее всем необходимым: едой, одеждой, образованием. Боги наделят ее личным покровительством, а в 18 лет она будет свободна и обеспечена до конца жизни. Ее с радостью возьмет замуж не только кто-нибудь из купеческого сословия, а даже и вельможа. В конце концов, подумайте о других своих детях, которым не помешают деньги их сестры.
Он так расписывал все блага, которые будут доступны после необременительного служения в Храме, что Итти всерьез расстроилась, когда родители молча захлопнули дверь перед носом незванного гостя. И, тем не менее, рекрутер совершенно не удивился, когда в середине следующего дня девочка одна, без сопровождения матери и отца, пришла к нему на постоялый двор.
- Что, передумали родители? – небрежно спросил он.
- Передумали, - тихо, чтобы боги не услышали ложь, ответила Итти.
Возможно, что ложь боги все-таки услышали, ведь отчего-то не являли они девушке своего блистательного присутствия.
За долгие годы бесконечных и зачастую мучительнейших тренировок, тело Итти впитало в себя весь сложный язык священного танца. Она могла замирать на долгие минуты, немыслимо изогнувшись в спине и удерживая баланс на одном только пальце ноги. Она могла двигаться с текучей медлительностью змеи, а могла ускоряться подобно ястребу в последние секунды перед атакой. Ее чуткое ухо ловило все переходы ритмов музыкантов, подсказывающих ей, какую именно историю из жизни Любовников она расскажет в этот раз. И все же ни разу не почувствовала она, чтобы в ее танце было что-то, помимо нее самой.
После каждый неудачи Наставницы твердили одно и то же:
- Итти, помни о том, что танцуешь не ты. Танцует в тебе сияющая сила богов. Ты же – просто сосуд, на короткое время вбирающий в себя их вечную сущность.
Однажды девушка была настолько уставшей, что в попытках осмыслить сказанное, она действительно представила себя танцующим пузатым сосудом из-под оливкового масла, в который от барельефа с переплетенными телами Любовников вливается что-то сияющее. Образ был настолько неуместным, что Итти не удержалась и фыркнула от смеха.
В ту же секунду Наставница влепила Итти оглушительную затрещину. Девушка стояла, окаменев от ужаса, не решаясь даже прижать ладонь к горевшей щеке. Несколько секунд Наставница просто тяжело дышала, а потом жестко сказала:
- Я делаю все для того, чтобы ты смогла стать настоящей служительницей, чтобы прихожане, обращаясь к нам, приглашали для ритуала именно тебя, и чтобы ты, в конце концов, накопила достаточно денег для того, чтобы выйти из Храма в положенный час, а не быть проданной с торгов владельцу веселого дома.
Так Итти стало известно о том, что случается с теми, кто не приносил Храму достаточной пользы.
Шансы вернуться домой таяли с каждым днем. Большинство танцовщиц Храма, родившихся в других краях, с гордостью говорили о том, что они никогда не вернутся к прежней жизни, что теперь, когда они стали частью великого Города, все пути назад отрезаны. Итти никогда не присоединялась к таким разговорам.
Вечерами девушка часто выходила во внутренний дворик Храма, в котором росли несколько чахлых смокв. Она вдыхала запахи городской жизни, приносимые ветром: запах готовящейся еды, вонь от немытых человеческих тел и их испражнений, тонкие ароматы дорогих благовоний, резкие запахи тягловых животных. Она сидела на иссушенной земле, осознавая, что здесь, в этом краю чудес, богов и денег, где на одной только улице могло жить больше людей, чем во всем ее селении, ей нет места. Возможно, она была похожа на те деревья, которые не стоит пересаживать в другую почву – не приживутся.
Одним из тревожащих девушку признаков было то, что Наставницы больше не обращали на нее никакого внимания. Все больше времени Итти, предоставленная сама себе, проводила во внутреннем дворике, куда редко кто захаживал.
Каково же было удивление девушки, когда в очередной раз она обнаружила там пожилого мужчину. Правила Храма были таковы, что танцовщицы не должны были иметь никакой возможности оставаться наедине с лицами противоположного пола. Одна из главных заповедей служительниц Любовников, как ни странно, заключалась в том, чтобы танцовщица была целомудренной.
- Не переживай, дитя, - усмехнувшись, сказал мужчина, поднимаясь на ноги. – Я уже слишком стар, чтобы быть угрозой твоей невинности. Меня зовут Син-или.
Старик оказался музыкантом. Музыканты были не менее значимы, чем сами танцовщицы, однако всегда держались в тени.
- Узнаешь меня?
Син-или легко, одними кончиками пальцев отстучал на своем даруке сложный ритм.
- Узнаю, - помолчав, сказала Итти и улыбнулась. На этот раз обошлось без всякого вранья.
Так у Итти впервые за все ее пребывание в Храм появился друг.
Когда девушка рассказала ему историю о сосуде, утаив ее окончание, старик долго и с удовольствием хохотал.
- Да, судя по всему, этот образовательным прием в твоем случае оказался совершенно неэффективным.
А потом, посерьезнев, сказал:
- Ты когда-нибудь задумывалась о том, отчего рекрутер из множества встреченных ему детей обратил внимание именно на тебя?
- Он там что-то говорил про пятки и носки.
- Ерунда, самое главное вовсе не это.
Син-или взял в руки инструмент и начал играть. Для Итти было непривычным просто сидеть и слушать музыку. Сейчас, когда она не обязана была танцевать, музыка воспринималась не просто фоном, а чем-то самодостаточным, чем-то, что существовало помимо всех служб, ритуалов и тревог. Ритм ускорялся, становился все более и более сложным и филигранным. Итти сначала почувствовала, а потом и увидела, что воздух вокруг старика как будто уплотнился и задрожал словно над дорогой в жару.
Музыкант закончил игру и вопросительно посмотрел на девушку.
- Ты… Вокруг тебя было что-то странное. Казалось, я могу протянуть руку и потрогать воздух рядом с тобой. Такой он стал плотный.
- Поверь, проблеск этого рекрутер тогда и разглядел в тебе - способность двигать, изменять пространство вокруг себя. Кто-то делает это молитвой, кто-то – музыкой, а такие как ты – танцами. Помни об этом, когда я в следующий раз буду играть для тебя, договорились?
И они скрепили договоренность рукопожатием.
- Скажи, как я могу танцевать для Любовников, если сама еще ни разу ни с кем…
- Не сплеталась телами, так, как это делают они? – старик необидно рассмеялся. – Да, я тоже в свое время недоумевал. Возможно, в противном случае ты через танец рассказывала бы не историю Любовников, а свою собственную. Кроме того, не забывай, что твое тело появилось в результате вечной игры, принесенной Любовниками, и оно прекрасно об этом помнит. Осталось только найти в себе то, что хранит эту память.
Каждый разговор с Син-или был словно монетка, брошенная в копилку. И этих разговоров было много, пусть даже порой эти разговоры выражались в том, что Син-или играл, а девушка плясала.
Итти готовилась танцевать перед воинской дружиной одного из городских вельмож. Мужчины молча сидели по периметру ритуального зала; в гулкой тишине огромного каменного помещения потрескивали светильники.
Девушка, как ее и учили, размеренно дышала, готовясь выйти на сцену перед богами и людьми. В голове не было ни вопросов, ни страхов – только спокойное ожидание музыкальной команды для выхода. Скорее угадав, а не услышав, россыпь первых тихих звуков, Итти вошла в зал.
Обратившись лицом к барельефу с Любовниками, танцовщица, следуя канону, мысленно попросила у богов благословения для совершения таинства. Тем временем музыка набирала ход. На ритм, заданный даруками, нанизались тягучие струнные, а с первыми резкими звуками рожков девушка начала танец.
Каменные плиты пола, отполированные до блеска босыми ступнями многих поколений танцовщиц, нежной прохладой стелились под ноги Итти. Один медленный шаг, второй. Девушка входила в танец, как в воду, неторопливо, заново слушая и слыша свое тело. После первой танцевальной фразы, в которой одна сложнейшая поза перетекала в другую, девушка поняла все то, о чем рассказывал и показывал ей Син-или. Что важно дать богам, чтобы те согласились танцевать в ней, танцевать с ней?
Члены дружины тусклыми глазами смотрели на начало представления. Никто из них не понимал, отчего перед очередным военным походом традиция предписывала не только сходить в храм к Воину, а еще наведаться и к Любовникам. Пусть к ним ходят несчастные парочки, почтенные родители которых против их брака. Разумеется, посмотреть на красивых девчонок, танцующих почти в чем мать родила, тоже неплохо, хотя обнаженным телом сейчас вряд ли кого удивишь. И все-таки в том, как текуче двигалась по залу девушка, было что-то… волнующее.
Пройдет еще несколько секунд, и мыслей у воинов уже не остается.
Куда бы Итти не перемещалась, она всюду видела перед собой каменные изображения Любовников. Казалось, что между их переплетенными телами скульптор специально оставил крошечный зазор, чтобы Любовник и Любовница из века в век продолжали стремиться друг другу. Тени, разделяющие Ее и Его, казались наполненными таким напряжением, такой плотностью, что Итти уже не обманывалась видом их безмятежных лиц.
Вибрирующее напряжение передалось и девушке. Каждое движение, совершаемое ею, теперь совершалось с усилием, как будто ей приходилось танцевать в масле. И вместе с этим все тело пело от переполняющей Итти энергии.
Она танцевала так, словно была Любовницей – замирала, прикрывая ресницами влажно поблескивающие глаза, отставляла далеко вбок крутое бедро, чтобы подчеркнуть невероятный изгиб талии, долгим томным движением вела руку мимо волос и шеи.
Она танцевала так, словно была Любовником – напрягала каждый мускул, каждую мыщцу своего тела, выдерживала немыслимые балансы.
Девушка прервала свой длившийся бесконечность танец вместе с остановившейся музыкой. В образовавшейся тишине было слышно сначала тихое, а потом и громкое потрескивание. Все, кто был в этот момент в зале, с ужасом смотрели на то, как каменные тела Любовников на барельефе пришли в движение. Они все-таки решили убрать последний оставшийся между собой зазор.
Когда треск стал оглушительным, а по потолку зазмеилась первая трещина, первыми заорали музыканты, сидевшие ближе всех к барельефу.
В панике, вспыхнувшей как пожар за считанные секунды, Итти не успела понять, чья рука тащит ее к выходу на улицу. Стражников, охранявших выход, след простыл.
Грохот рушившегося Храма был слышен даже в паре кварталов от него.
Син-или и Итти стояли вдвоем на совершенно обезлюдевшей улице. Все население либо в страхе разбежалось, либо, как это заведено в больших городах, бросилось смотреть на то, что осталось от Храма Любовников.
- Не пристало такому старому ишаку, как мне, бегать так, словно ему жгучего перца под хвост засунули, - с трудом отдышавшись, сказал Син-или.
Итти кивнула и улыбнулась:
- Да, ему пристало степенно пастись на зеленых лугах, полных сочной травы и желтых бабочек. Я знаю, где взять парочку. Пошли-ка отсюда домой, пока мне не захотелось еще для кого-нибудь станцевать.

9. Без названия

Не знаю, дорогая. Я до сих пор чувствую, будто виновата в чужой смерти. Меня не в чем винить, вот мои руки чистые, голову бы помыть.
Когда я жила в Ташкенте, еще в одиннадцатом классе, за мной ухаживал один узбек, Фарух, по-моему. Мама была против, так как узбек, моветон, мы интеллигенты, окстись, сходи за хлебом. Но он был прекрасный, статный, очень умный, из хорошей семьи. Мы сбегали вместе на дискотеки, ничего не делали особенного, он только держал меня за руку и говорил что-то такое прекрасное, оседавшее внизу живота розовой сладкой ватой. И я на этих ватных ножках возвращалась домой, получала нагоняй и счастливо шла спать.
Нас пригласили на свадьбу вместе, но мама уперлась рогами и я осталась дома. Фарух пришел ко мне под окна и сказал, что никуда без меня не пойдет. Я настояла (прямо из окна), накричала на него, чтобы шел и не думал. Что ему важно пойти, очень важно – это же наши друзья. Он не хотел, но угрюмо пошел. Оказалось, на свадьбе был какой-то палёный спирт и ему стало плохо. Настолько плохо, что ему делали операцию в больнице. Оказалось, у него на какое-то средство случилась аллергия и он потерял почку. Родители подсуетились, нашли ему и почку и врачей. Но она не прижилась. И он умер.
Его мама нашла потом меня. Отдала видео кассеты, где он снимал выпускной, но на ленте была только я. Он записал там своё признание, описал нашу с ним будущую жизнь. Знаешь, никогда я до сих пор не слышала от мужчины ничего подобного. Его мать отдала мне десятки тетрадок со стихами, которые он мне написал.
Но я же настояла.
И они, эти стихи, эти листы как будто горсти земли упали на меня.
Не знаю, что чувствовать должна. Однажды я возвращалась домой со второго высшего, а у парадного ждёт меня Константин Сергеевич во всём своем порше. Меня-то мальчики провожали неразумные, знаете, третьекурсники, неоперенные, обусовленные каким-то воробьиными пёрышками над губой.
Константин Сергеевич, как водится, ходит из машины Е2 Е4, если ты понимаешь, и мальчишечкам сразу мат. Два охранника направляются ко мне. Я тогда жила на Планерной, пухто, темень, рядом лес, кто-то воет, кто-то пьет. Декорации, иным словом, присутствовали. Я говорю мальчикам:
- Так, ребята, это ко мне, идите с миром, а лучше вприпрыжку с хорошей скоростью.
Но тут, как обычно у меня бывает, подвела меня тонкая грань между сарказмом и взаимопомощью, потому что мальчики давай смеяться, да шутковать. Мы, мол, тебя спасём сейчас, принцесса, не таких коней видали.
Я уже серьезно говорю:
- Мальчики, уходите. Не надо кипеша, валите, пока есть ноги в ассортименте.
А они еще пальцами показывают, бедняги.
Подходит Константин Сергеевич, я к нему на дежурный поцелуй подалась, а эти что-то зашушукались за моей спиной, зашебуршали усиками своими воробьиными. Поворачиваюсь к ним, а они уже на мушке у охранников.
Лица так их поменялись. Воробьиные крылышки над губой дрожат.
Я спросила, на всякий случай, будет ли меня ещё кто-то спасать или я могу подняться уже как есть, всякого спасу мне нет?
Тут опять меня сарказм подвел, как несколькими строчками раньше.
Никогда их больше не видела, никогда и не слышали о них ничего.
Помню только их лица, повернутые к смерти. Так сильно меняется человек, так сильно мокнет во всех местах, струится влагой или мочей или эмоциями. Я часто представляю в метро как у людей напротив поменяется лицо перед смертью. И, знаешь, отлично вижу как. Вижу их предсмертные маски. Что? Сходить к доктору? И что он мне скажет? Неважно что скажет, надо непременно написать об этом в твиттер, да. Не проще ли сразу написать в твиттер и не куда не ходить?

***
Сейчас, дорогая, я за 200 километров от Полярного круга верю в Любовь. Точнее, очень хочу верить и именно с большой буквы, так как жду автобус до ближайшего населенного пункта, находясь в одежде для занятий спортом, а никак не рассчитанной на ожидание автобуса. Я верб в Любовь, что она не даст мне замёрзнуть, я смотрю как Д. ходит по остановке, иногда целуя меня в ледяное куда попало, а я думаю, что еще десять минут и всё. Мне придется сделать выбор: раздеть его и заняться спасительным сексом или, раз уж он всё равно будет раздет, вспороть ему живот и погреться в его кишках. Что выгодней? В каких мы отношениях? Что будет уместнее на данном этапе?
Я верю в Любовь, ух, как верю, переминаясь у Полярного, с ноги на ногу, закуривая сигарету, от которой мне психологически комфортнее, психологически теплее, пускаю психологические кольца, смотрю на его яркие горнолыжные штаны цвета dirty lime(далее грязный лайм), с вызовом метающиеся по белоснежным далям и близостям.
Пришел хорошо промороженный сноубордист, тоже за автобусом. Я определила его в очередь среди меня и выдохнула. Теперь мы можем вдвоем с Д. вспороть живот ему и все будут счастливы, а кто-то даже жив! Надо обрадовать Д.:
- Дорогой!..- кричу я в белоснежное, вижу как заметался грязный лайм, как неистово заспешил на мой зов.
И тут приходит автобус.
Любовь победила смерть, не подвела в этот раз, кишки целые, нетронутые уходят в закат и автобус. Любовь, наш гид, которая должна была заказать нам транспортное средство до города, я очень на нее рассчитывала. Я всего рассчитываю больше на любовь, чем на себя, блять.

- Ты не могла бы материться потише?
Главное, не "не материться", что уже явно со мной не сработает, а именно "потише". Я собираюсь возмущаться, сувать руки в боки, мол, куда это мы идем, если я не могу там орать матом как хочу?! А, это аптека, а, это федерация йоги, даром не церковь.

Какой день не можем дойти до йоги, последние по причине повышенной романтики и вязкой любви, но я хожу вокруг йога-центра кругами, давай, говорю уже зайдем туда, хотя бы пьяные, шутканем, я поматерюсь вдоволь, ты можешь сплюнуть. Я боюсь, что нам всем тогда в карму (настоящую) присунут по первое число и запретят (по закону) перерождаться.
- Всех не перерождаете!- кричит.
Любовь побеждает.

***

К тридцати, я уже многих закопала. Кроме надежд и вымышленных профессий, где могла бы стать прицессой или восхитительным магом, превращающим воду в деньги, хоронишь родственников, иногда родителей, друзей, любовников. Я знаю, что метро это совершенно особенное место, как будто прорублен подвал глубоко вниз земли, но не в плане – вот тебе и Австралия, а будто задеты материи, где тебя живого и в помине быть не должно быть.
Я часто вижу в метро, в толпе, за которой иду, людей, которых я когда-то знала и любила. Я вижу их только со спины, слава всем богам Метрополитена им. Ленина. Я вижу Сережку, который разбился под Москвой, уводя машину от фуры и принимая удар на себя, так как рядом сидела его мать, у которой на руках он и скончался. Я вижу его смешной оттопыренные уши, тонкую шею, даже улыбка, знаю, что он улыбается ужасно заразительно прямо сейчас. Вижу Антона, его грязноватые волосы свешиваются до плеч, сутулая спина в сером свитере и руки, которые все время в движении, будто он что-то декламирует. Так и есть, он все время писал стихи, напоминал раннего Высоцкого, его убила какая-то алкашня на втором курсе института. На его место взяли девочку, которая, вот же она идет! Красавица, Олечка, которая пропала через день после своей свадьбы, связавшись не с той компанией. Я виду Диму, разбившегося на мотоцикле, я вижу папу, я вижу деда, всех их со спины. Куда они едут, в какую сторону всё это движение.
Больше всего на свете я боюсь, что кто-то из них обернется.
Нет, я не боюсь увидеть то, что лица их сгрызли черви, что положено по сроку и по статусу. Я не боюсь, что он обернётся и это действительно окажется Серёжка. Потому что, черт побери, это же он, это его проклятые уши!
Я боюсь, потому что иногда я чувствую взгляд на своём затылке. Как будто кто-то всматривается мне в спину, пытаясь вспомнить.

10. Красные черевички для сапожника

Когда меня спрашивают, кем я работаю, я всегда на секунду задумываюсь, подбирая наиболее уместное определение. Чаще всего я представляюсь руководителем проектов (воплотителем прожектов), менеджером по продажам (продажным менеджером), менеджером по решению конфликтов (конфликтным менеджером), менеджером по связям с общественностью (угу).

По факту я продаю счастье. И, например, подумай вы о наркотиках, я бы непременно вам их продала. Это ведь сделает Вас счастливым? О, Вы подумали о чем-то другом? Расскажите мне, я продам вам именно то, что вы жаждете.

Хотя чаще всего клиенты ведут себя так, как тот, что сидит передо мной. Молчат и улыбаются, предвкушая. Я говорю на автомате, привычные фразы отлетают от зубов, а я прислушиваюсь к своим ощущениям. Мне важно «слышать» о чем молчит мой клиент.

- Нет, Вам не нужно ничего делать, все сделаю я. Мы с вами просто беседуем, это займет не больше 15 минут. То, что вы жаждете оставляет яркий отпечаток на мыслях, мыслеобразах, а я – приемник, который считывает сигнал и направляет куда следует. В смысле, куда следует? В Космос!

Нет, никакой магии. Собственно, Вы бы и сами с этим с правились, будь с вашим приемником-передатчиком все в порядке. Ну а пока он слегка неисправен, и чинить его куда дольше и затратнее, чем обратиться ко мне. Мы не можем ждать милостей от природы, мы хотим счастья здесь, сразу, без промедления!

***Я сижу в мягком кресле и слушаю переливчатой голос моей визави. Мне совершенно не хочется думать о цели моего визита, пока я просто наслаждаюсь, наблюдая за ее мимикой, а особенно за мимолетными отпечатками мыслей, которые она не хочет показывать. Вот сейчас ее губы слегка кривятся, она незаметно косится на часы. Мы беседуем уже 13 минут, я тоже слежу за временем хотя и совсем по другой причине - я заворожен. Чтобы продлить беседу я спрашиваю первую пришедшую в голову бессмыслицу

- Вы точно продадите мне именно мое счастье?

- Конечно! Я ведь Марголейн Берриксон, продавец счастья! Мне три тысячи лет, я видела расцвет и закат цивилизаций, зарождение и смерть видов. В моих руках сосредоточена мощь Творца и Разрушителя… Простите, привычно увлеклась. Хотя, мне как раз важно прислушиваться к таким оговоркам, увлеченностям, именно в них порой и бывает ответ. Возможно, Вы и не подозреваете, а ваше счастье в том, чтобы встретить всемудрое существо, которое бы объяснило вам смысл не только вашей конкретной жизни, а вообще всего разом лет на 20 вперед.

*** Я вижу как от шутки еле-еле приподнимаются уголки ее губ. Где-то за костюмом продавца она совсем юная и веселая. Сладость Дара растекается во мне, настоящего, большого, вкусного дара. Я почти не сомневаюсь, она примет его. Ведь я тоже раздаю счастье, мы с ней одного поля ягоды. Мне не понятно только, отчего она вдруг продавец, отчего не дарящая, как я? Я вновь прислушиваюсь к ее голосу

- …тогда бы я продолжила, вместе мы выяснили бы, что ваш графо-аудиальный ключ к счастью, например, «24», и вы были абсолютно счастливы это узнать. Собственно, чем бы не завершилось наше общение, Вы все равно будете абсолютно счастливы. Ваше счастье – мой бизнес. Убыточый, надо сказать. Убывает вместе с ним мое человеколюбие и принятие.

*** Мне кажется, она слегка нервничает. Разговор длится уже 17 минут, а мне хочется, чтоб она говорила и говорила. Похоже, это желание она словила на 100%

- Право слово, любить людей даже после сознательного приказа себе, невозможно. Решительно невозможно любить людей, а особенно моих клиентов.

***Она не смотрит на меня, а я не слышу провокации, только ее голос.

- Каждый, кто приходит ко мне больше всего на свете боится получить то, что жаждет. Краткий миг обладания приравнивается ими в величайшему чувственному переживанию. Ей-Богу, жалко их. Счастье обладания, подумать только! Я продаю концентрат счастья, заготовку, зернышко. Ни один не прорастил, даже не подумал его прорастить. Мне может быть не 3000 лет, однако это явно закат цивилизации, время, когда хлеб уже становится зрелищем.
А ведь я предупреждаю! Взятки с меня гладки, как озеро. Каждому, кто приходит ко мне я предупреждаю: счастье не является ярким персонифицированным переживанием, не является совокупностью факторов обладания, успеха и перспектив, не является моментом экстаза или эйфории. Великие боги, я могу до вечера перечислять, чем не является счастье. И все равно каждый раз предупреждаю. Все абсолютно довольны сделкой. Кроме меня. Возможно, смысл моей собственной жизни полюбить людей. Однако любить неразумную форму жизни выше моих сил. Немаленьких сил, заметьте.

***Мне становится бесконечно жаль ее. Такую сильную и одинокую. Я ловлю себя на не моей, будто бы инородной мысли. Сильную? Одинокую? Мне действительно жаль ее, заплутавшую, не увидевшую радости Даров, превратившую свое призвание в товар. Мысленно я спрашиваю совсем о другом, вслух говорю безликое:

- Марголейн, Вы обезоруживающе откровенны…
- Я сама удивлена, Боб. Даже предположила, что высшее счастье для вас – утешить безутешную женщину, однако явно ошиблась. Наша беседа нестандартно затянулась, так что давайте попробуем и нестандартные методы. Расскажите мне, Роберт, что сделает Вас счастливым?

***Я улыбаюсь, найдя причину инородной мысли. Улыбаюсь от переполняющей меня радости. Я все ближе к тому, чтоб обогатить ее Даром, он почти созрел во мне.

- Ничего
- Не бывает так, Боб. Просто начните говорить, что Вас радовало, что печалило. Я нащупаю ответ.
- Вы не поняли, Марголейн, видите ли, я наверное, обманул Вас
- О, не страшно, каждый второй этим занимается на приеме…
- Нет же, я о другом. Понимаете, я уже счастлив и пришел не получать, а дать.
- Так. Роберт, давайте добавим конкретики. Что Вы здесь делаете? Что рассчитывали получить, придя?
- Ничего. Я хотел одарить Вас, а не ограбить. А потом, быть может, пригласить на свидание. Марголейн, вы удивительны, красивы, загадочны, манящи. Я давно наблюдаю за Вами и понял, что вы не знаете своего товара. Вы, продающая счастье, счастливы? Не отвечайте, вижу, что нет. Изучив все, чем не является счастье, вы так и не поняли, чем оно является. Я готов подарить Вам это знание.

***Дар во мне рвется наружу, пульсирует кровью в висках. Это самые сладкие мгновения моей жизни – момент передачи.

- Так, Боб. Вам пора. Свидания никак не вписываются в мой рабочий график, а наш прием явно затянулся. Всего доброго.

***Я встаю, протягиваю руку для прощания, однако вместо пожатия целую ее в лоб. Дар вытекает из меня, заполняя ее сверху до низу.

Он уходит, а я отменяю все встречи на день. Из комнаты выветривается запах его парфюма, а из моей головы испаряется уверенность, растворяются как мартини в водке мои знания и силы. Человеконенавистничество утекает из меня как коктейль из стакана. Я Марголейн лишенная покоя, я Марголейн тревожный непокой. Я Марголейн – сапожник без сапог.

Счастливый продавец счастья. Звучит абсолютно логично и ошеломляюще ново для меня.
Я бросаю бокал с балкона офиса. Он летит около 4 секунд и в это время формируется хрупкая мыслеформа моего счастья. Я улыбаюсь, слыша звон разбитого стекла. В утренней сводке напишут, что я неудачно поскользнулась. Мое собственное счастье – всего лишь несчастный случай.

@темы: конкурсные работы