Конкурс "Стихии", рассказы, часть первая

[allcontests]

1. Без названия
Небо, а не душу меняет бегущий за море.

***

Меня зовут Диего Диас. Моя жизнь не проносится перед моими глазами, я вытягиваю её из глубин памяти, как невод из моря. Улов не богат. Сеть вся в дырах. Но кое что можно угадать.

Этого я не помню - мне рассказала сестра. В ночь когда я родился было необычайно тихо. Океан был ленив и спокоен, висящая над ним луна - огромна, её отражение в едва колышущейся воде - сверкающей дорогой на другой край вселенной. В ту ночь к берегу пришли косяки рыб, следом тянулись стаи дельфинов.

Мне год. Я стою у самой кромки воды, держась за юбку матери и смотрю как лодка отца уходит в море. Светлый парус раздувается, отец машет рукой с борта. Ветер тревожит волосы мамы - черные локоны выбившиеся из под платка. Она такая молодая.
Я смотрю вниз, на мелководье, подталкиваемые слабыми волнами, колышутся большие, размером с мой детский кулак, мутные шары золотистого цвета. Я тянусь к ним, но мать берет меня на руки и уносит.

Мне четыре. Я засыпаю и просыпаюсь под звуки океана, пляжи, бухты и отмели - мои игровые площадки. Я плаваю лучше чем хожу. Весь мир говорит о том что человек создан для полёта. Я в недоумении. Зачем небо, если есть море? Я разбегаюсь и прыгаю в воду с деревянного пирса от которого отчаливают рыбацкие лодки. Сейчас утро - все ушли в море. Плыву вниз, в зеленоватый полумрак с блестками пузырьков. Сбоку мелькает что-то светлое, подвижное. Большая рыба. Почти как я, тонкая и гибкая. Я оборачиваюсь - бледный широкий хвост пропадает в зарослях водорослей у самого дна.

Мне семь. Я умею считать и читать, иногда выхожу с отцом в море, помогаю матери на рынке продавать утренний и вечерний улов, всё остальное время я провожу у воды. Моя кожа всегда солоноватая, волосы жесткие и спутанные.
Вечер, солнце клонится к горизонту, вокруг всё словно слеплено из янтаря. Я лежу на животе на скале и вглядываюсь в воду. Я прыгал с этого места в зелень и прохладу сотни раз, но сегодня мне тревожно. Внизу кружит не знакомая мне рыба. Её бледное блестящее тело видно сквозь воду. Она не поднимается к поверхности, движется кругами и восьмёрками. Длинная, тонкая с развивающимися плавниками. Мне страшно. Впервые в жизни океан кажется мне опасным.

Мне тринадцать. Я влюблён. Её глаза как ночь над океаном, волосы пахнут жасмином, она - сама грация и изящество, её маленькие ступни оставляют на песке следы, тут же смываемые волнами. Её семья переехала к океану потому что ей полезен морской воздух. Впервые я целую её стоя на той самой скале, с которой так здорово прыгать в воду. Когда я приникаю к её губам налетает ветер и огромная волна разбивается у наших ног, окатывая нас солёными брызгами. Девушка вскрикивает и прижимается ко мне, я улыбаюсь и смотрю на быстро успокаивающееся море. Мне кажется я вижу светлый силуэт уходящий на глубину.

Мне шестнадцать. Я впервые за месяц вышел к морю. Я смотрю поверх сверкающего водного полотна на кружащих птиц. Океан, всегда бывший мне другом, родной стихией, отнял у меня самое дорогое что было. Мою любовь. Я вырубил жасмин растущий перед домом, потому что от его запаха становилось тесно в груди, но я не могу ничего сделать с океаном. Я медленно, с трудом опускаю взгляд на воду. Двумя метрами ниже, под скалой, из воды на меня смотрят холодные бледные глаза. Всего мгновение, блеск чешуи, существо уходит под скалы. Меня прошибает холодный пот.

Мне двадцать. Я единственный кормилец в доме - отца тоже забрал океан. Странно, но его смерть пережить легче. Как будто все всегда знали что этим закончится. Теперь я и двое моих младших братьев, ловим рыбу, а сёстры и мать продают её на рынке.
Я всегда у руля, я стараюсь не смотреть в тёмную зелень воды. Когда я пытаюсь понять что я боюсь там увидеть, мне становится трудно дышать. Мои сети никогда не приходят совсем пустыми.

Мне двадцать шесть. Я впервые вижу её так близко. Кожа, там где нет чешуи, почти прозрачная. Перепонки, острые плавники, тонкие как паутинка волосы прилипли к угловатому черепу. Она маленькая, как десятилетний ребенок, очень бледная, очень хрупкая. Полосы на рёбрах - жабры. Пальцы заканчиваются когтями. Огромные глаза бледно-голубые и скорее рыбьи чем человеческие, рот полон крошечных зубов-иголок. Она с минуту смотрит на меня, держась за борт лодки, потом падает в воду и пропадает.

Мне тридцать и я сбегаю. Я сажусь в поезд и покидаю родной город. Я бегу от себя, от океана, от этого невозможного существа и от смерти. Я не последую за любимой и отцом. Я не сгину в море, как предсказала русалка.
Мне страшно плыть на корабле или лететь цеппелином над водой. Я выбираю железную дорогу ведущую вглубь континента. Туда где нет нескончаемого шепота волн, запаха соли, рыбы, гниющих водорослей, туда где солнце уходит за горы, за дома, за лес, падает в степь - не важно... Я мчусь прочь от смертельной стихии.

Мне нету сорока. Я лежу в своей постели, в своей квартире, в доме стоящем в сердце маленького городка. В городке есть пруд с лебедями, фонтан перед ратушей и несколько колодцев, и больше воды нет.
Но я всё равно тону.
Мои лёгкие наполняются жидкостью. В сотнях километров от океана, от его сияния и рокота, я захлёбываюсь солёной водой внутри себя и никто не спасёт меня, не вытащит на берег, не заставит снова дышать полной грудью, выкашливая воду.
Я с трудом дышу и меня терзает утомительный булькающий кашель, заставляющий мою сиделку тревожно вздыхать и подносить к моим губам чашку с горькой опийной настойкой. Такой же горькой и бесполезной как моё сожаление. Стоило ли бежать так далеко и все эти годы тосковать так остро, чтобы умирать в одиночестве, выхаркивая собственные лёгкие в течении недель? Иногда мне кажется - я мог бы ещё быть счастлив. Остаться там, у слепящего, рокочущего океана, завести семью, ловить рыбу, однажды уйти в море и остаться в нём. Возможно это и была моя судьба. Сбежал ли я от неё? Не знаю. Мысли путаются, в череде лиц приходящих ко мне в минуты короткого забытия я всё чаще вижу огромные блеклые глаза русалки. Не привиделась ли она мне? Не плод ли угасающего сознания? Так много вопросов и всего одно не выполнимое желание - в последний раз взглянуть на то как солнце встаёт из жемчужной дымки на краю мира, расцвечивая воду розовым.
Умирая я надеюсь что мой душеприказчик окажется порядочным молодым человеком и выполнит мою последнюю волю. В конце концов он никогда не видел океана. Развеять мой прах над водой - не плохой повод съездить на побережье.

***

Молодой, модно одетый мужчина выходит на пирс. Он выглядит немного потерянным и удивлённым, на его губах блуждает лёгкая улыбка, ветер солеными пальцами гладит его тёмно русые кудри. Сердце бьётся всё чаще. Он внезапно понимает что влюбился. В этот океан, в крохотный рыбацкий городок на берегу и в племянницу странного мужчины, прах которого он сейчас вытряхнет из керамического кувшина. Он открывает урну, наклоняет её и ветер подхватывает струйку шелковистого пепла. Дымка летит над водой, истончается, исчезает. Человек отворачивается от воды, но оглядывается услышав плеск - какая-то крупная рыбина скрывается под пирсом - он едва замечает блеск чешуи.
Мужчина уходит через пляж, модные ботинки увязают в песке и мелкой гальке. Он полон неясных желаний, соленого воздуха и предчувствий чего-то восхитительного.
За его спиной прибой нежно качает крупные золотистые икринки, к некоторым прилипли частички пепла.

2. Ойуун. Часть 2. Голос пекла.

Начиналась буря. Ветер порывами ударял в стены, изба скрипела. Звуки бубна вплетались в голос бури, заменяя, столь неуместный концу октября, гром. Сердце ойууна бешено колотилось в такт ударов колотушки, ему казалось, что он проглотил кусочек раскалённого железа, на лбу каплями выступил холодный пот. В камине ревело пламя. Есть несколько способов заглянуть в прошлое. Обычно, в таких случаях, ойуун предпочитал нырнуть в омут времени и сам оказаться в событиях минувших. Сместить своё сознание по ленте времени и побыть сторонним наблюдателем того, что уже прошло. Но сегодня он принял интуитивное решение поступить по-другому. Сегодня пламя горело жарче обычного. Сегодня прошлое должно было придти к ойууну, сегодня прошлое должно оказаться в «здесь и сейчас». Сегодня не обойтись без огня. Не было разумных объяснений, почему он решил поступить именно так. Ойуун вообще редко руководствовался разумом, берясь за работу. Только слабые и неопытные ойууны ищут ответы разумом. Разум подчинён системе, а на любую систему можно найтись способ воздействовать. Стоит исказить лишь незначительный кусочек в цепи логических заключений и система даст сбой, система будет подвергнута сомнению. Ойуун же слушал своё сердце, заранее интуитивно взяв с собой всё необходимое. Только чувства могли дать верный ответ, показать истинное положение вещей. Весь секрет в том, чтобы суметь их услышать и распознать.
От звуков бубна пространство вокруг вибрировало. Уже нельзя было различить отдельные удары, они превратились в единый, несмолкающий гул. Ойуун уже давно перестал ощущать напряжение в мышцах рук и плеч. Тело, казалось, уже не принадлежало ему. Единственное, что он ощущал физически это как тысячи иголочек, сродни статическому электричеству, поднимаясь по плечам и шее, начинают пронизывать его голову, пронзают черепную коробку и попадают прямиком в мозг. Он чувствовал, как от давления закладывает уши и голову, будто, сжимает тисками. Он буквально всем своим нутром ощутил, как лопнули сосуды. Струйка крови из ноздри потекла по его усам. В этот миг мир замер. Как будто всё мироздание сделало резкий глубокий вздох и на секунду замерло перед выдохом. Камин взорвался, выплёвывая искры и горящие угли. Огненный шар заполнил всю комнату. Замерев на мгновение, как в замедленной съёмке, шар начал стягиваться в неясных пока ещё форм фигуру. Из пламени стала проступать собранная из углей и куском недогоревшего дерева морда. Суженные к переносице глаза, сдвинутые брови в сочетании с ехидной и злобной улыбкой уставились на ойууна. Нет, у этих духов не было столь человеческих эмоций. Но они так хорошо изучили людей, что научились корчить такие рожи, заставляющие неподготовленного человека буквально фонтанировать столь вкусными эмоциями страха и отчаянья. А вот ойуунов они не любили. Работа сознания ойууна была слишком уж похожа на них самих. Такая же точность, порядок и чётко выбранная цель. Такое же ясное осознание того, что он полуит то, зачем пришёл.
Взгляд ойууна смотрел мимо духа огня. Его взгляд всё глубже проваливался в каминный проём, открывающий вид на пекельные врата и ужасающие человеческое сознание картины. Сродни ритмичным ударам сердца, гонящего кровь по венам, в глубине врат пульсировало жидкое пламя. То там, то здесь из бурлящей массы вырывались языки пламени. Зацепившись сознанием в них можно было разглядеть странных змееподобных существ, разевающих пасти в беззвучном крике, а миг спустя тысячи тысяч обгорелых рук, тянущихся вверх со скрюченными пальцами. Над пекельной рекой кружили жуткие крылатые твари, несущие в своих когтях головы с открытыми ртами и пустеющими глазницами. А посреди реки высился остров с гигантской наковальней в центре, к поверхности которой были прикованы молодые души. Рогатый кузнец поднял голову, посмотрел в глаза ойууну и взмахнул молотом. В этот миг пламя втянулось в камин и потухло. Ойуун упал на медвежью шкуру и уснул бредовым беспокойным сном. Его колотила мелкая дрожь, губы шевелились. Его бережно укрыл бубен.
Ойууну снился сон. Старик быстро, как мог, бежал через лес. Оглядываясь и спотыкаясь. Лес, как будто, сам не давал ему уйти. Ветви цеплялись за одежду, корни деревьев выступали из почвы прямо под ноги старика. Он несколько раз падал в грязь, он уже давно подвернул ногу. Но он всякий раз вставал и, оглядываясь, продолжал бежать. В ночной тишине отчётливо было слышно его частое и тяжёлое дыхание. Среди стволов мелькали тени. Они, казалось, немного забавляются, оттягивают момент, тем не менее, неизбежно настигая старика. Тени, если можно назвать тенями странных белых четвероногих существ с краснеющими ушами. Начинался мелкий дождь. Густые и тёмные облака быстро бежали по небу. Присмотревшись, иногда в них можно было угадать фигуры всадников…
Наступило утро. Ойууна разбудил шум в прихожей. Он медленно сел на медвежью шкуру. Потёр лицо ладонями. Слегка сдавил пальцами переносицу и помассировал. Любой шаг в прошлое, даже в чужое напоминает о том, кем был ты сам. Открывает обычно запертые на девять замков двери. Ойуун вышел в парадную и пожал руку другу. Он приехал получить свой ответ. Он всё ещё надеялся найти своего старого отца.
- Что скажешь?
- Твой старик ведь был кузнецом, я прав?
- Да. Почему ты спрашиваешь?
- Не ищи. Полиция тоже ни чего не найдёт.
- Что с ним произошло, что ты видел?
- Твой старик кому-то крупно задолжал. Кому-то не из этого мира. Всем должникам рано или поздно приходится платить. Конец октября.

3. Полина

Было начало октября, когда и в нашу деревню проникла коварная "испанка", легочной чумой ее тогда называли. Мне десятый год пошел, как стал я вторым в семье, кто ею заболел. Первым был отец, он подцепил подлую заразу в самой Москве, когда туда на ярмарку ездил на неделю. Помер он, мы с матерью хоронили его одни: никто не хотел ни могилу рыть, ни гроб нести. А как заметила она и у меня жар, так отправила одного в соседнюю деревню к тетке Полине, сестре своей старшей, чтоб младших братика с сестренкой уберечь.
Тетка была очень красивой, статной, с каштановыми волосами, черными глазами и белоснежной кожей. За ней мужики табуном ходили, но тетка Полина жила одна в родительском доме, сама вела хозяйство, растила курей и свиней. Еще слыла она травницей, от матери дар достался, бабка тоже славилась умением отвары нужные варить, да померла молодой, в родах, сразу, как теткой Полиной разрешилась. Тетку мою уважали и побаивались, частенько к ней захаживали, в глаза елей лили, а за спиной ведьмой и развратницей называли.
Как дошел до тетки - не помню. Помню только, что зашел за калитку и тут же упал, чьи-то руки бережно подхватили меня, занесли в дом. Потом раздели догола, обернули в овчину, напоили чем-то очень кислым и уложили на печь. Рассказывали после, что у меня кровь шла горлом, тетка ее в краюху хлеба собирала и свиньям скармливала. Свиньи дохли, их тоже поражала эта зараза, а мне становилось лучше. Во всех окрестных деревнях тогда свиньи передохли, а народу - почти ж-то никого.
И вот я открыл глаза однажды утром и понял, что очень хочу есть. Тетка Полина тут же сытно накормила меня, дала опять какой-то отвар, на этот раз вкусный, с мятою. Меня сморило и я снова залез на печку. Проснулся, когда уже стемнело. Я оглянулся: тетки нигде не было видно. Стало немного жутковато и я решил не слезать с печки, даже старался ворочиться поменьше. Уснуть не получалось, в животе урчало. В конце концов голод взял верх над страхом, и я уже почти было приготовился слезть и поискать чего съестного, как услыхал, что открылась дверь и вошла тетка. Чутье подсказало мне не высовываться, и я замер.
Тетка зажгла керосиновую лампу, темнота расступилась и попряталась по углам маленькой курной избы с единственной комнатой, и я смог разглядеть, что тетка поставила на стол большой глиняный горшок, доверху наполненный землей. Потом она полезла в свой сундук, достала небольшой белый лоскуток ткани и деревянную фигурку человечка, обернула лоскутом фигурку и закопала ее в горшок, после высыпала всю землю от порога до стола, так, что получилось навроде тропки. Фигурку же тетка положила на стол.
Со двора раздались шаркающие шаги. От всего этого волосы у меня встали дыбом, сердце бешено заколотилось, но любопытство заставило меня и дальше лежать тише воды, ниже травы.
Тетка Полина же напротив, будто бы только этого и ждала. Засуетилась, зачем-то в углу неподалеку от стола поставила пустую глубокую лохань, словно кто к ней в гости мыться-париться всего лишь идет, и подумаешь, что ночь на дворе. Некто или нечто все шаркало и шаркало вокруг избы, не решаясь войти. Наконец старинные, еще деда с бабкой, часы пробили полночь, шаги притихли и раздался осторожный стук в дверь. Тетка открыла, и в избу вошел мужик в просторной белой рубахе и шароварах, босой, хотя первая пороша уже была. Он неторопливо, по земляной дорожке, сделанной теткой, прошел ко столу и сел. Тетка зажгла еще одну лампу, и тогда я смог разглядеть лицо гостя - это был мой покойный батька. Выглядел он обычно, словно не помирал вовсе и не гнил в земле без малого месяц, только вот глаза были закрыты. Тут я заметил, что ворот у рубахи оторван, и понял, в какой-такой лоскуток тетка фигурку обернула. Страх мой немного отступил, откуда-то взялась уверенность, что отец мой родной зла не сделает, будь он хоть трижды мертвяком.
- Ну? - батька и при жизни был немногословен. Он взял в руку деревянную фигурку и одним махом проглотил, после чего открыл глаза и посмотрел на тетку Полину. Тетка же явно собиралась с мыслями, подошла к единственному в избе окну, вздохнула тяжело и начала.
- Прости меня, Василий, что душу твою поймала и ею заманила тебя к себе, землицей с могилы твоей дорожку проложила. Нужен ты мне, Васька, сил нет больше терпеть, ой, нужен...
Батька медленно кивнул, мол, выкладывай, баба, все как есть.
- Расскажу тебе, никому больше не могу... Проклята я, Васенька, страшно проклята. Я тогда первенца своего родила, да колотье у него началось, ему только-только месяц исполнился, не ел и не спал, плакал все время, я волосы на себе рвала, кричала, что угодно отдам, лишь бы смочь помочь ему, сыночку моему. Тут-то она и пришла, ведьма эта. Ночью пришла, когда все спали, только я, обезумевшая, полуживого младенца качала.
Подошла и говорит:
- Дам тебе дар, вылечишь своего, другим сможешь помогать, а за это я хочу, чтоб родила ты мне после ребенка с душою, какую дам. Не могу я сама, в том мое проклятье. Но ты не от человека должна родить, мне особый ребеночек нужен.
И тут вошел покойный братик муженька моего, деревом его с месяц как придавило, когда по дрова пошел. Стоит, улыбается, голова целая, будто и не расплющило ее. Постоял немного и ушел. А ведьма и говорит дальше:
- Через год посланец мой вернется. А не выполнишь мое требование - прокляну тебя, и проклята будешь, пока от нежити не родишь.
Моргнула я, а ведьмы и след простыл. Ощутила, что знания тайные теперь доступны мне, прямо с дитем на руках побежала ночью в лес, насобирала, чего надобно, отвар сварила, напоила младенца. Выходила ребятеночка, для других стала отвары делать, и было это все без малого три столетия назад. Ровно через год, в ночь, такую же, как и эта, вернулся ко мне брательник мужьев, да только струсила я, наговорами его обратно в могилу свела, хоть знала, что теперь еще хуже только будет. А ведьма и явилась снова ко мне.
- Не выполнила ты требование мое! Впредь душа твоя покоя знать не будет! Сотни жизней проживешь, сама себя рожать будешь и умирать после в муках. И ни одной живой душе ты горя своего поведать не сможешь.
В тот год я снова понесла, разрешилась девочкой, а сама отошла, как только доченька крик издала. Душа моя в нее вошла, и стала я сама себе матерью и ребенком, взрослой бабой в теле младенца, которая все помнит, да только и может, что орать, есть, спать да под себя ходить.
Горько было видеть, как муженек мой другую в дом привел, как порола она сыночка моего, а потом и меня почем зря. Рассказать пыталась все как есть – так немота тут же находила, только и могла, что слезы лить. Выросла я, за парня хорошего пошла, да только все повторилось: разрешилась снова девкой, померла и в дочери возродилась. Видела, как первенец мой состарился и умер, как внуки росли, правнуки. Думаешь, не пыталась бобылем жить? Пыталась, да только все равно на сносях оказывалась, хоть и ни с одним мужиком не любилась, само пузо расти начинало и все повторялось. Вот и сейчас близится время, когда я переродиться должна, но не могу я больше, не могу... Потому и позвала тебя, чтоб проклятье снять, пока сороковин не было и душу твою еще можно с телом вместе слепить.
Отец все это время сидел молча, полуприкрыв веки. Как закончила тетка свой рассказ, так поднял он глаза, повернулся и на мгновение взгляд его впился прямо в меня, хотя я был уверен, что ни одной живой душе меня не было видно с того угла избы, да только ж отец-то и не был живым уже.
- Ладно, Полина. Давай, раз уж позвала.
Тетка вздохнула, подошла к заранее подготовленной лохани, чего-то там бромормотала нараспев, и я услыхал, как вода в нем зажурчала, да разнесся по избе аромат, мне неведомый, но манящий, это после я узнал, что так пахнет море. Разделась тетка догола, искупалась в лохани, батьку подозвала и ему указала, чтоб тоже туда лез теперь. Насыпала она еще землицы из горшка от стола к лохани, чтоб отец, значит, подойти смог.
- Очиститься нам надо прежде, чтоб не было различия, что я живая, а ты нет.
Батька сделал, как было велено, а вылез, так уже была заметна его готовность приступить к спасению души тетки Полины. Теперь батька мог куда хочет ходить, не только по земле с могилы своей, нынче он и тетка были ни живыми, ни мертвыми, равными стали. Завалились они в койку, занавесочкой загородились, от лампы на занавеске заплясали тени батьки с теткой. Как закончили дело свое, батька оделся и был таков, свою работу он выполнил, пора и обратно. Только прежде чем за порог выйти, оглянулся и снова прямо мне в глаза посмотрел, прощался, наверное.
Тетка же подмела пол, сняла смятые простыни и кинула их в лохань - там сразу же чего-то снова забулькало и опять тот незнакомый горький запах защекотал нос. Неожиданно тетка Полина тихо ойкнула и схватилась за живот. Подошла к столу, присела, снова встала и вдруг упала навзничь. Я было собрался подбежать и помочь прийти в чувство тетушке, стонущей и мечущейся, как увидел, что живот ее надувается прямо на глазах. На улице снова кто-то зашуршал опавшими листьями, и в избу вошла старуха, вся в белом, с белыми же волосами и глазами. Она, как мне показалось, мерцала, того и гляди растает в воздухе. Уродливой старуха не была, даже скорее наоборот, таких я еще не видал, каких видел - все сплошь сгорбленные и с крючковатым носом, а эту хоть на балет в Москву отправляй.
- Наконец-то, заставила же ты меня ждать, наконец-то... Скоро, совсем уже скоро...
Меня старуха не заметила и принялась хлопотать возле тетки: помогла ей приподняться на локти, развела ноги, достала из лохани совершенно чистые и уже даже сухие простыни, подложила их тетке под зад, подвинула лохань поближе и принялась поглаживать теткин живот. Тетка уже кричала от боли, пыталась свести ноги, но старуха крепко ее держала, устроившись прямо между ног.
- Еще нельзя, нельзя еще тужиться, дура! Дите загубишь, терпи, рожала ж уже. Так, так, вот, давай, сейчас, сейчас! Давай же!
Тетка надрывно потужилась и показалась головка младенца. Мне такое было невпервой видеть, мамка-то при мне малой разрешилась. Тетка Полина еще два или три раза напряглась и ребятенок полностью оказался в руках старухи. Та быстро отсосала ему слизь, хлопнула по попке, и дите, как и положено, надрывно заорало. Ведьма подождала немного, завязала пупок ребенку, обмыла в лохани и положила на живот матери. Тот тут же нашел титьку и громко запыхтел.
- Все, отпускаю я тебя, Полина. Помирай теперь спокойно, не должна ты мне боле ничего.
Тетка из последних сил поцеловала крошечный лобик и закрыла свои красивые глаза, чтоб никогда больше их не открыть. Старуха оторвала дите от материнской груди, запеленала кое-как в простынь и поднесла к своей морщинистой титьке с черным сосцом. Ребенок снова заорал, не хотел он старухину грудь сосать, никак не хотел.
- Пей, пей, душа там твоя. Прекрасная душа, любимого моего, пей...
Ведьма начала бормотать что-то про Великое Возрождение свет несущего, про то, что наконец она дождалась, когда родится ребенок у нежити с живым человеком, что он-де, этот младенец, Изначальный, равный как живым, так и почившим, вхожий и к тем, и к другим, но души своей не имеющий, сосуд пустой. А без души-то плохо, уговаривала младенца ведьма, дам я тебе, вот здесь твоя душа, соси, дитятко. Старуха все шептала и шипела, дитя уже и не слышно было, видно только, как зажмурился он, красный весь, в немом крике, выгибаясь дугой на руках у старухи.
Меня будто что-то подтолкнуло, я тихонько слез с печки, взял кочергу, подобрался сзади к старухе и со всего размаха ударил ее по голове. Уж не знаю как, но выхватил я у падающей ведьмы надрывающегося младенца и бросился со всех ног наутек. Никогда я так быстро не бегал, мне везде мерещилось белое сияние ведьминых одежд, но добрался я до дому в целости и сохранности вместе с дитем. Мамка пожалела сынка сестры своей, с нами он остался, Васькой назвала в честь отца, хоть и не знала она истории этой всей, не стал я рассказывать, за малого испугался. Рос Вася тихим и не по годам умным, в Москве отучился на доктора, пока учился, приезжал к нам и всех надоумил лечиться порошками какими-то и уколами, а не отварами всякими сомнительными. А потом случилась война и наши дорожки разошлись. Жив ли он теперь, я не знаю, семьдесят лет уж прошло, но каждый раз, когда я прихожу теткину могилку проведать, то всегда нахожу там два свежих василька, даже если зима лютует - они там, ее любимые.

4. Сила ветра.
1.Лесник.
Раннюю весну королевство встречало в траурном облачении: единственный наследник престола принц Аур, едва достигший совершеннолетия, лежал при смерти. Лёгкий недуг, приставший к принцу ещё с началом холодов, был принят врачами лишь за осеннюю хандру, но осень миновала, отвоевала своё и зима, а принцу становилось всё хуже с каждым днём. Сперва он всего лишь погрузился в меланхолию, затем перестал покидать пределы дворца, а две недели назад не смог подняться и с постели, и даже с трудом мог выпрастать руку или повернуть голову. Юноша угасал на глазах, а всего безнадёжнее ситуация становилась от того, что ни один из лекарей не могу объяснить причин и, стало быть, предложить хоть сколь-нибудь действенное снадобье. После того, как во дворце перебывали все лучшие учёные умы мира, король-отец велел пригласить травников, а после колдунов и ведуний и скоро уже каждый шарлатан, имевший свою корысть, мог запросто пройти в покои принца. Впрочем, и эти гости скоро иссякли – поживиться у постели его высочества было нечем. Принц впал в аскезу, отказался от всех знаков царственной власти, завтракал водой, обедал ржаным хлебом, и вовсе не ужинал. Кроме того он велел перенести свою постель в крошечную комнатку, из которой были удалены все предметы роскоши, и единственным украшением которой было окно, выходящее в роскошный, тенистый парк. Дёнь за днём лежал принц, равнодушный ко всему на свете, и взгляд его, не выражающий ни тени мысли и ни отсвета чувства, был рассеян по едва оживающим кронам парковых деревьев.
В лице Аура не произошло перемен, когда у кровати появился новый врачеватель. По лицу и речи этого высокого и крепкого человека можно было бы принять за аристократа, если бы всё его облачение и манера двигаться не выдавали жителя лесов. Он и сам отрекомендовался лесником. И как многие, не привыкшие к обществу людей, гость был немногословен. Поприветствовав принца, лесник уселся на стул у окна и молчал несколько часов. Когда его силуэт стал для принца привычной частью пейзажа, он заговорил с большими паузами:
- После первых заморозков я нашёл у озера журавлёнка-подранка. Всю зиму выхаживал. Скоро вернутся журавли. Пора выпускать. Привык. Тяжело отпускать того, к кому привязан.
Принц едва скривил губы:
-Я-то отпустил.
- Мало отпустить. Надо жить дальше.
- Зачем?
После этих слов неожиданно лесник поднялся и почтительно простился с принцем до завтра.
На следующий день он опять долго молчал, глядя вместе с принцем на парк, прежде чем спросить.
- Что было?
- Я потерял её. Она вышла замуж.
- Ты не желаешь ей счастья?
- Я потерял друга. Он ушёл к монахам
- Ты не ищешь Бога?
- Я… я схоронил мать!
- Скорблю с вами. Однако не вижу траурных нашивок на мундире…
- Она скончалась в родах…
- И ты всё ещё не простил себе?
-Зачем?
На третий день гость заговорил почти сразу:
- Ты – это твои желания.
- А если я ничего не хочу?
- Ты пустое место, мой повелитель.
- Неплохо быть воздухом…
- Увы, даже в этом безупречно вычищенном сосуде у вашей постели нет пустоты. Воздух - ветер. Ты – ничто.
На другой день гость не присел, а, подойдя к окну, достал из кармана флейту и поднёс к губам. Принц подавил вопрос, и это отразилось на его лице.
- О да, мой принц, музицировать у постели умирающего - большое кощунство? Вы согласны с поверьем, что в духовых инструментах звучат голоса бесов? Однако, не странно ли это? Поверить в злых духов вам проще, чем в свой собственный дух, способный звучать?
Принц лишь пожал плечами, когда гость начал наигрывать трели. Но он возмущённо вскинул голову, когда, оборвав мелодию, гость резко захлопнул ставни окна.
- Да, мой принц. Вы хотите страдать – что ж, страдайте по-настоящему. Вы не хотите ничего, имея всё? Ощутите теперь хоть небольшое лишение. Вы хотите скончаться с удовольствием? А я намерен помешать вам в этом, хотя бы на вторую половину.
На следующий день гость пришёл только к вечеру. В комнате по-прежнему было темно и чувствовалась сильная духота.
- Вы упорны в своём страдании, мой принц. Завтра здесь будет совершенно нечем дышать, и вы сможете торжествовать – вы достигните вершины мучений. Обратитесь в полное ничто. И больше я не приду. Но напоследок я расскажу вам кое- что из вашей родословной. Согласно официальной генеалогии, у вашего далёкого царственного предка Аира был брат, умерший в младенчестве. Так вот истина говорит об ином…
2. Издор.
В день совершеннолетия принцу Издору преподнесли великолепные подарки, но все они меркли рядом с одним. На шкатулке, обтянутой серебристо-голубым шёлком, тонкой серебряной нитью были вышиты слова «Семь ветров», то был подарок феи-крёстной. Каждый ветер был заключён в небольшой вощёный пакет, запечатанный перстнем феи. И каждый ветер был предназначен, чтобы наполнить жизнь юноши согласно его собственным желаниям.
Издор, хотя и считался теперь совершеннолетним, ещё вчера был мальчиком, полным романтических грёз. Он любил солнце, безмятежную радость жарких дней, больше всего на свете хотел испытать любовь пылкой и прекрасной женщины, и потому, недолго думая, выпустил южный ветер – ветер неги и сытости. Некоторое время Издор был безумно счастлив, каждое утро просыпался он рядом с молодой женой, свежей, как бутон розы, каждую ночь засыпал рядом с ней, томной, как южная ночь.
Но очень быстро он понял, что каждый день похож на другой и заскучал. Страстная его жена начала рожать одного за одним милых, но довольно утомительных ребятишек. А от постоянного яркого солнечного света начали болеет глаза и сохнуть аллеи вокруг замка. И тогда Издор выпустил северный ветер, ветер приключений и путешествий. Скоро закалилось его изнеженное тело, привыкнув спать на голой земле и утолять голод плодами охоты. Скоро стал острее его ум, обретший навык быстро реагировать на опасности, предвидеть и понимать. Он увидел земли, о существовании которых и не подозревал, узнал нравы, каких не мог прежде и вообразить.
Только одного не нашёл Издор, ведомый северным ветром – не нашёл своего собственного места в мозаике мира, своего дела, которым мог бы служить другим, в котором мог бы он преуспеть и возвыситься. И тогда настала пора западного ветра, ветра тщеславия и рацональности. Западный ветер не давал спать и рассеивать внимание на красоты. Западный ветер гнал вперёд, требовал приобретать, выменивать, учиться и продавать, покупать и совершенствоваться. Издор научился отдавать приказы, заставлять людей работать на себя, научился копить и строить планы будущих приобретений.
Скоро, преумножив свои владения и власть, Издор задумался над расширением королевства. И в помощь себе призвал ветер гор, ветер войны. О, это был свирепый ветер! Он рвал, жёг, иссушал и терзал. Он заставлял прятаться и нападать, голодать без куска хлеба и упиваться кровью врагов. И никогда ещё Издор не чувствовал такой власти над людьми, никогда ещё не был так опьянён своей силой и величаем.
И однажды он увидел себя самого на вершине мира, и у своих ног покоренные страны, а над своей головой – бездну, которую покорить не в силах ни один человек, потому что там даже ветра теряют силы и гаснут на просторах. Но в этот же момент Издор увидел бездну и внутри себя, итак велико стало его отчаяние, что он оказался от владения миром, и выпустил восточный ветер, ветер мудрости. Долгие годы потом мир не слышал об Издоре. И это забвение было его заслугой и наградой. Восточный ветер открыл ему гармонию покоя. Издор научился молчать, и хранил безмолвие так долго, что наконец услышал, как на дне его внутренней бездны открылся звенящий источник, наполняющий его жизнь внутренним смыслом и дающий силы жить дальше.
Наконец Издор обрёл самого себя, но мир, вместе со всем, чтобы было в нём дорогу принцу, вновь отдалился он него. Погружаясь в свой внутренний источник, Издор перестал заботиться о своём народе и своей семье, и однажды увидел, что империя его рушится, и очень многие живые нуждаются в нём. Тогда Издор выпустил морской ветер, ветер перемен. Жизнь Издора обрела совершенство. В ней стало в меру всего: дел и отдыха, общения и уединения, страсти и нежности, молитвы и песен. Живя по воле ветра перемен, Издор не успевал соскучиться, и не успевал утомиться. И так могло бы продолжаться вечность, ведь ничего нет постояннее ветра перемен.
Пока однажды на охоте Издор не столкнулся с … драконом. Удивительное дело, всего повидал Издор на своём веку, а вот сражаться с драконом не приходилось. И не успел он даже подумать, откуда взялось это чудовище в его владениях, практически в двух шагах от замка, как дракон уже повалил его на землю, обезоружил и придавил хвостом поперёк туловища. Слишком мудр был Издор, чтобы паниковать, и слишком силён, чтобы понять бесконечно превосходящюу его силу дракона. Тогда понял он, что пришёл его час, достал сохранённый на груди пакетик с ветром, и назывался это пакетик «Последний Вздох». Ни разу за всю жизнь не подводили его подарки феи, всегда решали они его судьбу согласно его желаниям, не было сомнений и теперь. Издор приложил пакетик к губам, прокусил и втянул в себя содержимое. ..
Ничего не произошло. Не налетел ураган, тайфун не разорвал его изнутри, кажется, даже направление ветра не изменилось. Мгновения проносились и сливались с вечностью, а Издор был жив по-прежнему, и хвост дракона чертовски больно давил на живот. Первый раз пришлось Издору решать свою судьбу самому. «Последнего вздоха» хватило ровно на то, чтобы … оглушительно свистнуть. Свист был услышан в замке, на помощь Издору прибежал его младший брат и дюжина воинов. Они окружили дракона и усыпили его стрелой с соком белладонны. И так Издор был спасён.
Он прожил ещё много лет. И не было у него больше ветров, чтобы направлять его. Отныне и до конца дней своих не фея, а сам он отвечал за свою жизнь. И только теперь почувствовал себя счастливым потому что мог желать ровно столько, сколько ему было по силам вынести, вне зависимости от направления и силы ветра. Он отказался от престола в пользу младшего брата, поселился с женой на окраине королевства, выстроил дом на берегу горного озера, поселил там лебедей и научился играть на флейте, упражняясь главным образом во время захода солнца…
3.Аир.
«Чертовски душно. И не за что уцепиться… из ладоней, холодных, покрытых испариной выскальзывает даже опора кровати… Мысль тонет в свинцовом водовороте. Уцепиться хоть за что-нибудь…
Мама! Нет тебя, нет ласки, нет прощения…
Любимая! Нет тебя, нет надежды, нет радости…
Друг! Нет тебя, нет поддержки, нет цели…
Бог! Есть ли ты? Нет желаний…
Я так хочу хотеть хоть чего-нибудь.
Дышать!!!»
Удерживая слабое сознание на границе реальности, юный принц поднял с пола порожний сосуд и швырнул в окно. Со звоном и треском разломилась ставня, вечерний ветер дворцового парка, полный звуков и ароматов подхватил шаткое сознание и подтолкнул за край…

5. Сказочка.

Бежит, глаза выпучил, спотыкается о камни. Руками машет, кричит:
- Стой, дура! Стой!..
Я стою, жду. Мне стыдно признаться самой себе, что я все ещё боюсь переступать Границу. Поэтому оправдываю себя тем, что надо успокоить сторожа, объяснить, что это взвешенное решение, не от гордыни или не на спор. Не желание самоубийства.
Сторож подбегает, мертвой хваткой, из последних сил, сжимает мое плечо. Другой рукой держится за грудь, не может отдышаться.
-Ну... не вернешься же... Ритуал... Границу переступишь – назад хода не будет...
- Я знаю, - серьезно говорю. – Я так решила. Я на самом деле хочу этого. Всем сердцем.
Сказав, я понимаю: это правда.
Понимает и он, рука его уже совсем по-другому сжимает мое плечо. Это жест прощания. Я присматриваюсь внимательнее к лохматому человеку, словно в униформе – в телогрейке и ушанке, и с удивлением понимаю, что у него глаза – живые, жизнью горящие изнутри.
Я обнимаю последнего человека в моей жизни (как колотятся наши сердца!). Снимаю его руку с моего плеча, поворачиваюсь и перехожу Границу.

1.
В детстве я хотела стать летчиком-испытателем. Мне представлялось, как я на алом коне въезжаю на аэродром. На мне шинель и буденовка, голова высоко поднята. Конь подносит меня к аэроплану, который сегодня первый раз поднимется в воздух. Подниму его – я. На этом месте мечты прерывались, потому что я понятия не имела, что у аэроплана внутри.
Став старше, я поняла: чтобы стать летчиком-испытателем недостаточно буденовки и алого коня, да и на аэропланах уже давно не летают. Надо было делать то, чего совершенно не хотелось. Каждое утро начинать с гимнастики, учить физику, всякие механизмы, схемы и другую скучную дребедень.
Поэтому у меня появилась новая мечта, для которой нужно было только одно: сильная вера и счастливый случай. Верить я могла, и ещё как! Каждый день я просыпалась с мыслью, что именно сегодня меня перенесет в другой мир.
Я всегда была наготове: спички (чтобы не мерзнуть ночью и поражать аборигенов чудом), огарок свечи (если вдруг окажусь в пещере), карандаш и записная книжка для ведения дневников моих удивительных приключений. Каждое утро каждый шаг к школе был шагом в неизвестность. А вдруг это случится сегодня?.. Для изучения моделей поведения человека в незнакомой чудесной стране, я стала постоянным читателем всех четырех городских библиотек. Я и сама сочиняла чудесные истории моих первых дней в волшебном новом мире, проводила месяцы, полные приключений в параллельной реальности. В рассказах я всегда возвращалась домой в тот же миг, что и исчезала из моего родного мира. Чтобы мама не беспокоилась из-за моей пропажи непонятно куда.
Годы шли. Я сдала школьные выпускные экзамены и выбрала ВУЗ для поступления, подальше от родного опостылевшего городишки. Надо было как-то проводить жизнь в ожидании чудесного момента, который все никак не наступал. Но вера моя была сильна. После поступления она только усилилась. Конкурс был достаточно большой, а я прошла! Ещё и на бюджет. Значит, я могу.
Я – могу.
И я могла, пока меня не поразила моя первая любовь. Я посмотрела в его глаза, высветленные безумием, и добровольно сложила к его ногам все, что имела: спички, карандаши и записки, свечки, другие миры в моей голове и за её пределами. Мой чудесный переход стал невозможен, без него другие миры теряли всякий смысл. Моя вера обратилась на него, мечта преобразилась, ведь все менялось рядом с ним. Я перешла в другой мир, и центром его был он. Так началась история моего безумия.
Когда он ушел, я и все мои миры сгорели дотла. Тлели они довольно долго, но всему приходит конец. Ветер времени развеял пепел, а я осталась.
Окончив университет, я нашла работу по своей редкой специальности, этнографа, чем была весьма горда. Вышла замуж. Писала статьи и печатала их в ежегодниках провинциальных университетов, выступала там же на конференциях. Мечтать надоело. Перечитывая любимые фантастические книги, я видела, насколько отвратительно они написаны, на тяп-ляп. Абсурд и гротеск окружал меня повсюду в реальной жизни, читать о постмодернизме было скучно, намного интереснее было наблюдать его вживую.
Вместо красного коня, выносящего меня на залитый солнцем аэродром к аэроплану, толпа зомби вносила меня в чрево метро и выносила под серое небо. Я шла в институт, садилась за стол и начинала работать. На этом история не заканчивалась, она продолжалась снова, и снова, и каждый день. Ведь я была подготовлена блестяще, и для этого не понадобилось никакой физики и никаких утренних обливаний.
Я стала взрослой. Такой, как меня учили в школе и университете. К такой взрослой жизни меня готовили всю реальную жизнь родители и государство, пока я жила в преддверии чуда, не думая, не гадая, что однажды вырасту. Чуда не произошло, а жизнь продолжилась.

2.
На подиум вскарабкался взлохмаченный юноша в помятом костюме, просто олицетворение классического образа молодого ученого не от мира сего. В дрожащих руках бедняжка сжимал три листочка.
Я сверилась с программкой: «Воробьев А.М. Ритуал: прошлое в настоящем (ЛемГУ, 3 курс)». Третий курс? Доклад о Ритуале Лембасова, одной из самых заезженных тем в отечественной этнологии? Стоило ли ехать в столицу из такой дали? Я ещё раз внимательно посмотрела на юношу, который уже достиг кафедры и раскладывал свои отрывки, время от времени бросая в зал отчаянные взоры. Тут либо Рука Могущественного Покровителя, либо настоящий талант. Послушаем.
Зал привычно затих в ожидании начала доклада, чтобы продолжить жужжать во время самого выступления.
- Уважаемые коллеги... Я хотел бы представить на ваш суд доклад: Ритуал, будущее в настоящем.
В зале смешки. Бедняга. А может и нет... Студент явно приободрился и продолжил:
- Ритуал Лембасова – одна из самых популярных проблем этнологии, собственно, благодаря этой проблеме в нашем университете и появилась кафедра, она была создана специально для изучения этого феномена. Историография, посвященная этой проблеме, сама стала самостоятельным объектом изучения, и не один диплом был защищен, благодаря тоннам научных статей и монографий, произведенных на кафедре и за её пределами...
Ну, все. Юношу не узнать. В глазах огонь, ироничный стиль доклада совпадает с волной настроения зала. На какое-то время Воробьев А.М., студент 3-го курса заштатного университета, сосредотачивает на себе взгляды одних из самых именитых этнографов нашей необъятной родины.
От короткого обзора открытия Ритуала – «известного присутствующим в мельчайших подробностях» - юноша перешел к теориям, объясняющим Ритуал. Это, конечно, ошибка, слишком затянуто, слишком общеизвестно. Где новизна, проблема? Проблема-то – где? Головы сидящих склонились друг к другу, зал заполнился шептанием, пошли разговоры о своем, насущном.
Давай, Воробьев, не сдавайся. Все через это прошли. Ты ещё привыкнешь. Все привыкают.
- В последнее время главенствующей является гипотеза инициации. Соответственно этой гипотезе, смертельный прыжок с вершины горы символизировал переход из социального статуса ребенка в социальный статус взрослого. Но мы рискнем предположить, что дело вовсе не в инициации. Во-первых, Ритуал не входил в число обязательных, среди родов, населяющих район Лембасово, были распространены и другие обряды инициации. Во-вторых, исходя из здравого смысла, какой смысл в этом обряде, если большая часть детей, решившихся на Ритуал, просто-напросто погибала? Это не могло способствовать продолжению рода. А сколько возвращалось из тех, кто проходил Ритуал? Это и сейчас актуальная для нашего края проблема. Когда уровень жизни падает, повышается уровень самоубийств. Изменяется статус Ритуала, в настоящее время в обыденном представлении он рассматривается как обряд сведения счетов с жизнью. Как вы все знаете, Граница горы обнесена колючей проволокой, а сторожу, ранее добровольцу, начали платить зарплату. И это несмотря на кризис и массовые увольнения.
Слово «кризис» снова привлекло внимание ученых. Юноша воспользовался предоставленной возможностью и в краткий миг тишины выпалил:
- Мы предполагаем, что посредством Ритуала люди перемещаются между мирами.
Гробовая тишина в зале.
Дальнейшее выступление Воробьева А.М. утонуло в свисте и возмущенных криках. Основной вопрос терзал всех присутствующих: кто пустил этого малолетнего шарлатана за кафедру? И вообще, кто его научный руководитель? В общем хаосе юноша куда-то пропал, словно только что прошел Ритуал, исчез из этого мира и перешел в другой.
Я сидела тихо. Мама. Сестра. Муж. Бабушка. Друзья. Моя жизнь.
Я... смогу?..

Карабкаюсь по узкой тропинке ввысь и вверх, по обе стороны – камень, трещины и камень, пыль. Ничего живого. Ни мха, ни муравьев, ни букашек хоть каких-нибудь, ничего. Ущелье такое узкое, а скалы такие высокие, что небо – словно голубая лента. Я зажмуриваюсь и вижу, как обворачиваю эту ленту вокруг головы, украшаю её облаками-жемчужинами.
Смогу ли я? Но какая разница теперь. Назад пути уже нет, перешедшие невидимую границу могут сидеть у неё до голодной смерти. Бывали и такие случаи. С той стороны никто не может пройти за невидимую стену, окружающую гору. Передать им ничего нельзя, стена пропускает только людей и только целиком. Без еды, без питья. Сам человек, такой, какой есть.
Пока я ползу вверх, вспоминаю родных мне людей. Вспоминая, я начинаю понимать, почему нельзя вернуться обратно. Между мной и миром всегда стояла незримая преграда, то толще, когда я каждый день была готова распрощаться с этим миром, то тоньше, когда вера исчезла и мечты иссякли. Но она была всегда. При первом шаге прохождения Ритуала она просто стала реальностью. Мы сами не пускаем себя обратно в мир.
Я люблю вас, милые мои, родные. Абстрактно. Издалека, из центра пустыни моего «Я».
Понимаю я и безжизненность ущелья. Сколько себя помню, я всегда была мельчайшей пылинкой в пространстве, забитом в изобилии жизнью во всех её проявлениях, пространстве всегда конечном. Но только теперь я чувствую себя по-настоящему живой, беспредельно. Только я и есть сосредоточие жизни в этом лишенном её месте. Каждый в центре пустыни своего «Я» единственное живое существо.
Я карабкаюсь наверх.
Я хочу пить, я понимаю ценность воды. Мне холодно, я понимаю ценность огня. Я тоскую по травам и цветам в этом царстве камня, я понимаю ценность земли.
Я понимаю: вся моя жизнь – это прохождение Ритуала. Этот путь ввысь – не более, чем квинтэссенция, максимально сжатое повторение пути моей жизни, цель которого – перейти из мира мечты и мира навязанных условностей, равнозначно призрачных, в единственно и прекрасно реальный мир, подняться на вершину, раскинуть руки под синим, сверкающим небом, вдохнуть такой сладкий, пьянящий воздух и перед растворением в нем сделать шаг, подумав в конце:

Я ещё падаю? Или уже лечу?