Литературный конкурс - тройка, рассказы, часть первая

[allcontests]

1. Арсулу

Почти стемнело, дальше идти было слишком опасно. Чтобы хоть как-то укрыться от ветра, яростно метавшего в меня ледяные иглы, я выкопал в снегу довольно глубокую яму. Любая растительность на такой высоте в конце февраля скрыта под двухметровым снежным одеялом, так что я и не заморачивался с поиском веток для подстилки. 13 лет жизни в горах кого угодно научат не валять дурака и не тратить время и силы попусту. Вместо этого я свернулся калачиком в глубинах ворованного тулупа, прижал лицо к груди, а ладони засунул подмышки. Спустя пять минут я уже спал без задних ног.
Какой-нибудь простак, услышав мой рассказ, спросит, не боялся ли я волков, которых действительно много водится в этом суровом краю. И я, наверное, даже кивну, но про себя от души посмеюсь, потому что любой хищный зверь по силе, хитрости и злонамеренности проигрывает человеку - тому человеку, который охотится на другого. Что такое настоящий страх, познаешь тогда, когда становишься добычей рационально мыслящего существа. Его действия невозможно оправдать рефлексами или голодом. Суть их - стремление навязать свою волю. Все, что последует после этого, добыча уже не в состоянии будет оценить. Так что глупо бояться волка, когда за тобой идет человек.
Назавтра я проснулся с восходом солнца, разворошил наметенный за ночь сугроб и понял, что мне удалось оторваться от погони. С отрога открывался прекрасный вид на долину Аль-Икжери. Белая проплешина среди густых кудрей векового леса, утыканная кособокими домиками, пустая вертолетная площадка чуть в стороне и почти заросший, с трудом различимый пробор-зимник, уходящий на северо-восток, вдоль скованной морозом серебристой ленты Ойдды - это поселок, тот самый, где сутки тому назад я так ловко позаимствовал годный тулуп и старенькие, но крепкие снегоступы. Я много раз бывал в нем и знаю, что ни у одного из селян нет ничего похожего на снегоход. Безусловно, мои преследователи могли загнать технику в сарай на ночь, но судьба наделила меня зорким взглядом, и я видел, что следов прохода снегоходов по зимнику нет.

***

Последний раз я почти столкнулся с ними четыре дня назад у зимовья Ыксана на Яме. Во дворе вдруг стало шумно: ревели моторы, неистово лаял и рычал пес. Разморенный теплом буржуйки, я и не сообразил сразу, что это погоня. Лесничий пихнул меня в дровяник в самый последний момент, когда дверь уже сотрясалась под ударами кулака. Секундой позже она распахнулась - она ведь и не запиралась на замок, нужно было только дернуть за ручку.
Я притаился на корточках за штабелями остро пахнущих сосновых четвертинок. В ушах стучало. Очень хотелось пить, и, пока эти трое допрашивали старика, я буквально зарылся носом в тонкую шершавую корку инея на дальней стене, словно запах влаги был способен утолить жажду. На какое-то время я потерял способность воспринимать речь, оглушенный страхом и жаждой, но, когда уверенность в том, что меня не найдут, окрепла, стал прислушиваться к разговору. Мы собирались пить чай, и старик даже успел достать кружки, когда нагрянули визитеры.
- Кружек почему две? - недоверчиво спросил тот, что постарше.
- Дак это... Я дрова рубил, увидал на взгорке снегоходы. Думал, туристы, замерзли, - у Ыксана выдержка та еще, даже голос не дрогнул. Старший протопал в жилую комнату, видимо, с целью убедиться в том, что я не прячусь там где-нибудь под нарами или столом. Помолчал, потом спросил снова:
- Почему кружек-то две? Нас ведь трое. С тобой - четверо.
- А у меня их всего две и есть. Были еще чашечки фаянсовые, красивые, так в Новый Год министерские тут марала гоняли, у меня ночевать оставались. Все побили... Водка, знаете, такое дело... - и старый лесничий сокрушенно вздохнул.
Те двое, что помладше, приглушенно засмеялись. И тут я уж подумал, что погиб: Старший вдруг развернулся, размашисто шагнул к двери и заглянул в дровяник. Как он меня не заметил - не знаю. Может быть, я перестал дышать. А может, он просто искал меня на уровне своих глаз и не увидел испуганного блеска моих почти у самого пола.
- Действительно, дрова свежие, - он отвернулся к деду, - сосну живую рубишь? Лесничий, тоже мне.
- Ага, рублю. - Ыксан виновато заулыбался, это чувствовалось по голосу. - Вы из Лесхоза, что-ли?.. С осени дров не напасешься, а зимой я что, ветровал из-под снега выкапывать буду? Тут или сосну рубить или околеть, выбора особо нет, товарищ начальник.
- А ты почем знаешь, что я начальник? На мне не написано.
- Дак тут либо туристы, либо начальники. Чайку желаете?
Старший помолчал, опять прошел в комнату, походил по скрипучему деревянному полу, покрытому ткаными дорожками - когда-то цветными, но со временем ставшими бурыми, как медвежья шкура. Остальные подтянулись за ним. Один, прокашлявшись, спросил простуженным хрипловатым голосом:
- Вы кружки что, совсем не моете?
- Только если туда горностайка нагадит, - съязвил лесничий. - Чего их мыть-то, чай - не грязь.
Все трое загоготали, а потом Старший решительно скомандовал "На выход!", и они вывалились во двор; поплелся за ними и дед - провожать. В стене дровяника была щель, через которую я смог разглядеть их, хотя и не очень хорошо, потому что уже смеркалось. Старшему на вид было около сорока, лицо его показалось мне смутно знакомым. Высокий, упитанный, холеный, в дорогом комбинезоне и высоких ботинках на шнуровке, а на шапке - снежная маска. Двое других были тощими сопляками с обветренными красными рожами. Один в ватнике, другой в старом тулупе. На ногах штаны вроде военных и высокие унты из искусственного меха. Новые сторожа, скорее всего. Старые не полезли бы в тайгу в зимнее время ни за какие деньги. А этот дядька наверняка пообещал им нехило заплатить.
Они стояли у крыльца еще минут десять, лихорадочно и сумбурно расспрашивая Ыксана. Их интересовало, в частности, куда я мог направиться, можно ли выжить в лесу зимой несколько дней, и куда перегоняют оленей на зиму. Лесничий, подбоченясь, заявил, что выжить в тайге зимой нельзя, до зимнего становища на снегоходах не доехать, да и вертолет там не сядет, а я, если меня по пути волки не съели, скорее всего, благоразумно свернул с зимника и потопал в Эйкуну, где наверняка уже устроился у кого-то из проверенных знакомых. Слушая эти авторитетные враки, я зажимал рот обеими руками, чтобы не засмеяться в голос.
Наконец они уехали. Дед зашел в дом и шепотом позвал:
- Арсулу!
Я не ответил. Что-то было не так. Шум моторов не стих, удаляясь - он прекратился, словно они вдруг разом заглохли.
- Арсулу! - повторил дед чуть громче, заглядывая в дровяник. - Ты чего там сидишь? Вылезай, чай пить будем.
- Подожди, Ыксан-дэдэ*, - взмолился я вполголоса, - возвращаются они, я слышу. Проверить хотят.
Дед беззвучно зашевелил губами и заметался: видно было, что он напуган до полусмерти. Его страх был так заразителен, что мне стоило большого труда взять себя в руки. В пересохшем горле невыносимо першило, но чаепитие пришлось еще раз отложить.
- Пойди в комнату, убери одну кружку со стола, а как придут, удивись, спроси еще раз, не хотят ли они чая, и сделай вид, что опять кружку достаешь. Не бойся, делай, как я говорю, и они на этот раз точно уедут, - сказал я, стараясь придать своему голосу спокойствие, и, к огромному облегчению, увидел, что дед согласно кивнул. Я поднялся и прошел в комнату, на ходу растирая онемевшие колени. Что-то подсказывало мне, что лучше будет не рисковать и перепрятаться. У стола стояла лавка, покрытая тяжелой лосиной шкурой. Со стороны, обращенной ко входу, она свешивалась до самого пола. Я залез под нее и улегся на дорожки, а Ыксан отошел к двери, а затем прогулялся вокруг стола, чтобы убедиться в том, что меня не заметят. Очень вовремя, потому что собака во дворе опять залаяла, а дверь - распахнулась. Ноги у меня тут же свело судорогой, тело заколотила крупная дрожь, но я старался лежать смирно, стиснув зубы, и утешал себя тем, что через несколько минут все будет кончено.
- Ой, ой, вернулись, товарищ начальник? - делано удивился старик. - Надумали чайку? А я-то ведь и кружку уже успел убрать... Сейчас достану!
- Иди сюда, - сухо ответил на это знакомый голос, - с лампой.
Ыксан взял со стола керосинку и, кряхтя, поковылял к двери. Предчувствие меня не обмануло. Пошуршав в дровянике, Старший поинтересовался:
- Дрова все сырые? Сухие-то есть, хоть немного?
- У печки есть просушенные, - ответил дед.
- Волоки. Черт знает, сколько еще проедем, а костер разводить нечем. Ни топора, ни пилы с собой. - В голосе этого человека сквозили досада и злоба, скрыть которые он даже не пытался, однако в отсутствии изобретательности его никак нельзя было упрекнуть. Дед сходил в комнату и принес ему все, что удалось наскрести - пять или шесть четвертинок да щепки: я видел краем глаза как он, нагнувшись, старательно подобрал их с пола.
- Не густо, - усмехнулся Старший.
- Ежели займется, любые ветки можно кидать, гореть будут! - возразил Ыксан.
- Ладно, старик, ладно... Бывай.
- И вам не болеть, товарищ начальник!

***

Когда мы уселись за стол, был уже поздний вечер. Из-за сегодняшних гостей лесник не успел ничего приготовить на ужин, но я отыскал в одной из кастрюль холодную несоленую перловку с обрезками лосятины, сваренную для собаки, и накинулся на нее с жадностью, которой сам от себя не ожидал. Лесник смотрел и понимающе молчал. Потом мы пили чай с окаменевшими сушками, чашку за чашкой, и он между делом попросил все ему объяснить, пообещав, что позже мы придумаем план, который поможет мне уйти от погони.
И я рассказал, как помнил, про вертолет и про человека в дубленке, который долго, с чувством тряс мою руку и говорил что-то о моих "правах". Про то, что я никак не мог разглядеть его лица, потому что стоял против солнца. Как меня тащили в салон под оглушительный рокот, а я ревел и отбивался. Как горько плакал маленький Чедгэш, а мать кричала, что отец скоро вернется с охоты и заберет меня назад. Как я смотрел в окно на изрезанные ледниками титанические каменные спины и молился Поднебесному. И как в интернате Петровска я слушал глупые речи одногодок о национальной идее, о том, что если выучиться сначала в школе, а потом в институте, можно стать большим человеком и принести пользу своему роду. Рассказал о том, как я понял, что все, чему мне стоило обучиться, я и так уже узнал от отца и деда, а остальное мне в горах ни к чему. О том, как ко мне не пустили отца, когда он пришел за мной, и о том, как два года я готовился и ждал, когда наступит удобный момент. О том, что "права" - не благо, а зло, потому что они мешают мне жить так, как я хочу. Так, как жили тысячи лет до меня все мои предки. И о том, что, убегая, я украл свой паспорт из кабинета директриссы, остервенело порвал и сжег его на окраине города.
Старик Ыксан слушал меня, казалось, совершенно безучастно, с каменным лицом, но, когда я закончил, он вдруг улыбнулся краешками губ, снял с шеи маленький засаленный мешочек на черном кожаном шнурке и протянул его мне.
- Возьми, отдай Чедгэшу, - голос его отчего-то изменился и задрожал, - они заходили позапрошлым летом. Чед просил, а я пожалел тогда, пожадничал. Сказал, что ты из города новенький привезешь... Мне ведь его дед твоего деда подарил, когда я сам еще с олененка ростом был.
Я не стал открывать и смотреть, что там внутри, а сразу повесил мешочек на шею. Увидев это, старик вдруг расплакался и сквозь слезы добавил:
- Последний раз видимся с тобой, Арсулу. Ушло мое время...

***

Еще раз окинув взглядом простиравшуюся внизу долину, я понял, что придуманный мудрым старым Ыксаном план сработал. Преследователи обнаружили, что бензина до Аль-Икжери и обратно до Петровска им не хватит, и на полпути развернулись. А я спокойно шел по накатанному ими следу до незаметного чужакам знака на одном из вековых деревьев, а оттуда - по глубоким сугробам, тщательно заметая за собой следы, до шалаша-летовки*, где и провел следующую ночь, обогреваясь свечами, которыми снабдил меня лесник. Мою старую "государственную" одежду он изорвал, заляпал лосиной кровью и предъявил разминувшимся со мной "начальникам", заявив, что это нашла в лесу собака. И они поверили, потому что это было просто и удобно, и потому, что никто не может выжить в тайге в одиночку в конце февраля. Мне взамен старик дал свою старую зимнюю форму. Спустя два дня я миновал Аль-Икжери, прихватив в сенях одного из домов тулуп и снегоступы. Спустя еще день я перевалил северный гребень Поднебесного и обессиленно рухнул в снег, задыхаясь от счастья и обеими руками обнимая свою Родину. Теперь я точно знал, что мне делать дальше.
Внизу, в десяти минутах ходу, над чумом поднимался дымок. Залаяли собаки. Чедгэш, строивший снежную крепость, настороженно поднял голову и уже бросился было к жилищу, чтобы предупредить о странном чужаке, когда я, нащупав на груди мешочек, окоченевшими пальцами достал из него комус*, прижал к зубам и дернул за язычок.
Маленький брат замер как вкопанный, затем медленно обернулся, и я увидел, как он хватает ртом воздух, чтобы через мгновение оглушительно выкрикнуть мое имя.

_____________________________________________________________________________

Примечания:

Географические названия и имена являются вымышленными

дэдэ* - дедушка
шалаш-летовка* - каркас из жердей или согнутых молодых деревьев, обтянутый полиэтиленом. Используется как место для ночлега охотниками и собирателями в летний период
комус* - самозвучащий язычковый музыкальный инструмент. Другие названия: варган, хомус, кубыз, дрымба

2. Возвращение домой

Вспышка красного света. Вспышка зелёного. Машина дёрнулась, и Нора почувствовала, что тело вдавливается в спинку сиденья. Нора особенно остро ощущала в это утро отрывистые, нервные движения пробирающегося сквозь пробку такси.
Вспышка красного света. Тело женщины, увлекаемое инерцией, подалось вперёд и опрокинулось назад, будто кукла, набитая песком. Вспышка зелёного. Веки превратились в стёкла мерцающего калейдоскопа. Нора открыла глаза.
Пейзаж за окном почти не изменился. Сколько успели они проехать за эти двадцать минут? Две мили? Может быть меньше? За окном была всё та же грязная и серая, а, по сути, просто безразличная ко всем улица. Даже мусорный бак, вырисовавшийся на углу улицы и тут же исчезнувший, показался Норе переполненным отвращением.
Стрелки часов нетерпеливо приближались к 10.30, это означало, что Нора уже опоздала на своё первое в жизни совещание. Нет, конечно, сказать, что Нора никогда не бывала на совещаниях, будет неверным, однако совершенно точно можно сказать, что никогда она не была на совещаниях в качестве руководителя. Думается, что ей было бы положено, слегка или даже весьма, волноваться при мысли о своём опоздании и о том, что скажут подчинённые, ещё вчера бывшие коллегами, активно разгребающими локтями путь к вершинам карьерной лестницы. И вправду, всё это ещё вчера могло бы взволновать Нору не на шутку.
Нора опустила глаза и посмотрела на свои руки. Мельтешение на коленях пальцев от тряски автомобиля заставило поднести их к глазам, откуда и предстал взору женщины ободранный и растрескавшийся лак на ногтях. Вздохнув, Нора вернула руки на колени. Она думала о лаке для ногтей, точнее о его всегдашней безупречности. Да и что говорить, Нора являла собой образец ухоженной, декорированной, тщательно собранной в модно-офисный футляр молодой женщины. И эта трещина на лаке для ногтей была не просто оплошность или невнимательность. То была трещина, сквозь которую проступила, самым ошеломляющим образом, пустота.
Всё началось внезапно, пару дней назад, а точнее ночей. Нора проснулась, от собственных метаний и всхлипываний. В одинокой душной спальне она привстала и включила настольную лампу, осветившую в зеркале её бледное испуганное лицо. Сон, который не снился Норе уже много лет, так что она уже и забыла о нём, сегодня приснился вновь. Глубокий вдох, выдох, Нора закрыла глаза. Она – маленькая девочка никак не может найти дорогу домой. Она, вся трясущаяся от страха, бегает от дома к дому, заглядывая в каждое окно, стуча в каждую дверь - никак не может найти свой дом. И вот, снова перед ней дом. У неё нет сомнения, что этот дом её: и расположение на улице, и номер дома, и даже вот эти перила с облупившейся краской – всё сходится! Она достаёт ключ, вставляет в замок и… не может его открыть! Она начинает колотить в дверь, чтобы её пустили. Видит звонок, звонит в него. Дверь открывает какой-то человек. Она его не знает. И он её не знает. И всё, что ей остаётся - идти дальше, искать свой дом. Становится темно и холодно.
Нора вздрогнула и открыла глаза. За окном уже было светло. Ночной кошмар рассеялся вместе с первыми лучами солнца. И Нора отправилась на кухню, утолить накатившую жажду. Холодильник, да и сама кухня, показались ей чужими.
Машина дёрнулась в очередной раз и пристроилась в длиннющей очереди за сверкающим задом новенького Dodge. Нора посмотрела на свои руки. В том месте, где она обнаружила трещинку, на идеально покрытом некогда ногте, уже красовалось пятно, бесстыдно обнажавшее розовую поверхность. Нора улыбнулась, подумала, что уже и забыла, как выглядят её ногти без маникюра. А они оказались необыкновенно приятными: с мелким орнаментом, расходившимся радиусом от основания к краю. Нора предалась усердному соскребанию оставшегося лака. Бежевый лак. И не просто бежевый, а чётко выверенный тон, как нельзя более подходящий к замшевому жакету – следы былого идеализма.
Всё в той жизни Норы можно было смело охарактеризовать словом «идеальный»: идеальная внешность – результат трудов косметологов, диетологов, имиджмейкеров; идеальная работа, приносящая идеальный доход; идеальный босс, пожимающий руку своей красной клешнёй и идеальное: «Поздравляю с повышением!» того же самого идеального босса; идеальный секс, строго регламентированный по средам и субботам, стерильный и бесхитростный; идеальный дом с видом на бульвар и самой современной начинкой; идеальная подруга с просто кошмарным лишним весом в семь килограмм; идеальные родители - барбекю раз в неделю, по четвергам; идеальный отдых – два раза в год – где поэкзотичней. Идеальная жизнь? В голове Норы стучала одна мысль, всё сильней и упорней: «Зачем?».
- Моя ли это жизнь? Где, в этом идеально выстроенном мире для существования идеального трупа место для меня, Норы? – Нора опустила веки, в глазах стояла темнота. И вдруг, из глубины этой темноты возник силуэт. Он двигался, увеличиваясь и заполняя собой темноту. Электрический разряд пробежал вдоль позвоночника Норы от затылка до копчика и обратно – ей показалось, что она вот-вот поймёт что-то очень важное.
Мгновение. Всё осветилось белым светом. Его щедро излучал приближающийся силуэт девочки.Тело Норы сковало льдом. Эта девочка, эта девочка! – маленькая Нора! Теперь она чётко видела её смеющееся лицо с ямочками на щёчках. Девочка протягивала ручки к Норе и звала её идти по световой дорожке.
Нора очнулась от, по меньшей мере, сотни гудков автомобилей, слившихся в один протяжный вой. Впереди образовался затор из десятка столкнувшихся и, причудливым образом переплетённых меж собой, автомобилей. Нора выскочила из машины. Вокруг все бегали и суетились. Издалека доносились звуки сирены машин скорой помощи. Нору не интересовало происходящее вокруг, всё представлялось нереальным, как в дурно поставленной пьесе. Нора провела рукой по воздуху, как будто он был густой. Совершенно точно она уловила какие-то изменения в атмосфере. Сняла туфли и пошла прямо по усыпанной битыми стёклами мостовой. Дышалось легко, грудь наполнило каким-то сладостным трепетом. Нора раскинула руки широко в стороны и запрокинула голову. Первые капли дождя упали ей на лицо. Капли были тёплыми и крупными, катились по щекам, как слёзы. В одно мгновение разразился ливень. Струи тёплого летнего дождя выглядели уже рыданием на лице Норы, и она смеялась сквозь эти рыдания. Побежала вниз по мостовой полная до селе неизвестного чувства всеобъемлющей и поглощающей радости.
Бродячий музыкант, увидав, бегущую босую по лужам девочку, завел, было, шарманку, да от дождя она только чихнула пару раз. Музыкант рассмеялся.
Перестала существовать и улица, и покрытый осколками стекла асфальт, и перекорёженные машины, выплёвывающие трупы прямо на мостовую, и этот ливень, и музыкант с шарманкой и сама Нора – всё превратилось в ощущение пульсирующего праздника жизни. Нора нашла свой дом, который искала столько лет: он там, где она. Больше ей не надо никуда идти.

3. Зверь на чердаке

- Опять этот гадкий енот! – жаловалась миссис Кроу, открывая калитку и пропуская не высокого светловолосого юношу в спецовке в сад – Энтони грозится забраться на чердак и пристрелить божью тварь, но я не могу такого допустить в своём доме!
В этот уютный коттедж в тенистом пригороде Денни вызывали уже третий раз за месяц. Пожилая пара, не так давно переехавшая в тихий район, подвергалась вторжениям какого-то совершенно несносного зверя, в существовании которого работник службы отлова диких животных начинал сомневаться.
Когда он приехал в первый раз, приятная пожилая леди с аккуратно уложенными кудряшками, Стейси Кроу, поведала ему, что ночью на чердаке страшно шуршало и когда её муж, Энтони, поднялся на чердак, он якобы видел какое-то мохнатое животное, скорее всего енота. Он конечно тут же побежал за своим ружьём, но добросердечная жена отговорила его от кровопролития и позвонила специалистам. Тщательнейший обыск чердака никаких следов присутствия какого бы то ни было животного не выявил. Но не прошло и двух недель как чета Кроу снова вызвала Денни. На этот раз он познакомился и с мистером – не по возрасту крепким и крупным мужчиной, увлеченно чистящим охотничье ружьё на террасе.
- Мальчик, если ты не выкуришь от туда эту тварь, видит Бог, я заберусь туда сам и пущу шкуру этого гадкого животного на воротник миссис! – сказал он с тягучим южным акцентом и, прижав приклад к плечу, прицелился куда-то в недра сада.
Но и в этот раз ничего кроме странного запаха горелого сахара на чердаке не обнаружилось. Ни следов, ни помёта, ни хотя бы клочка шерсти – на чисто вымытом полу стоял с десяток аккуратных, перемотанных скотчем коробок, несколько образчиков старой мебели в чехлах и большая корзина с ранними яблоками. Стэйси напоила работника звероловного фронта домашним лимонадом и отпустила на все четыре стороны. И вот…
- Сегодня он снова резвился всю ночь! Опрокинул яблоки, разбил несколько банок с вареньем, а я его только сварила! По правде говоря, я уже не уверена что это енот, милый. Может быть это росомаха? Оно так шумело! Может росомаха открывать форточку и пролезать к нам на чердак? - в глазах старушки юноша разглядел зарождающийся страх и надежду на скорое избавление от ужасного ночного визитёра.
- Миссис Кроу – от чего-то, ловцу зверей стало очень жаль эту славную женщину, так похожую на его собственную бабушку, Денни снял кепку и серьёзно посмотрел на пожилую даму - вы не будете против, если я проведу ночь на вашем чердаке?

Съездив ещё на один вызов, (белка забралась в сушилку для белья и до смерти напугала пару симпатичных студенток, им грезился как минимум опоссум, резвящийся в их простынях) зверолов вернулся к домику четы Кроу. Сачок, петля на палке, крепкие перчатки и клетка для средней собаки составили весь его арсенал, с которым Денни и забрался на чердак. До захода солнца он ещё раз проверил все углы, слуховое окошко, все щели, но тщетно. Ни один хорёк, даже самый хитрый, не говоря уж о еноте, не мог сюда пролезть. Но что-то же пугает стариков по ночам! Или у пенсионеров просто поехала крыша. С этими не весёлыми мыслями специалист по отлову опасных и не очень животных перетащил в тёмный угол одно из старых кресел и устроившись в нём задремал, полагая что если уж какой-то зверь тут по ночам бузит, то он его не проспит.
Не проспал.
Около трёх ночи на чердаке раздался отчётливый шлепок, как будто что-то довольно тяжелое упало на пол. Моментально проснувшись и открыв глаза, Денни сначала подумал что это и правда енот. Зверь был около полуметра в длину, сантиметров сорока в холке и изрядно пушист. Но на этом сходство с обычным енотом закончилось. Взять хотя бы этот пронзительный взгляд золотистых, как будто светящихся в темноте глаз. Прошло не меньше минуты. Животное собравшись пушистым шаром посреди чердака смотрела на ловца, ловец пытался понять что это за клиент у него такой.
Денни медленно встал с кресла и животное, словно копируя его, тоже встало, широко расставив задние лапы и разведя в стороны передние и … вторые передние, продемонстрировав светлое брюхо и свою неоспоримую принадлежность к мужскому роду. Бедняга Денни сморгнул и ещё раз пересчитал конечности существа. Шесть. Со стороны пушистого послышался звук, похожий на смешок, после которого последовал прыжок. Денни чудом успел отшатнуться в сторону и противник, пролетев мимо, очутился на кресле. Человек с изумлением обнаружил, что на спине непонятного зверька из шерсти выступает целый гребень костяных наростов, весьма острых на вид, идущий по всему позвоночнику. Издав воинственный клич, существо попробовало атаковать снова, но в этот раз Денни был готов! Они снова оказались лицом к лицу, их разделяло два метра. Зверь встал на все лапы и лениво шаркнул задней по полу, оставляя на досках пять длинных глубоких царапин. Парень дотянулся до петли и успел подумать «новый вид? Про меня напишут в газетах!». Зверь прыгнул…

Мистер и миссис Кроу, сидя в постели слышали как на чердаке бьются банки с вареньем, падает мебель, кто-то носится, видели как с потолка тонкой пылью осыпается штукатурка. Он читал, она вышивала.
- По крайней мере, мы не сошли с ума. Кого то же он там ловит. – глубокомысленно заметила Стэйси, отстраняя от себя пяльцы с уже почти вышитым портретом Николы Тесла с котиком на руках и придирчиво разглядывая работу.
- Сдаётся мне, что не енота. – пробормотал Энтони, не отрываясь от журнала «спортивная охота».

Это был прыжок отчаяния… За окном уже начинало светать, когда на полностью разгромленном чердаке, среди поломанной мебели (проклятая тварь попыталась уронить комод на своего противника), осколков банок и разлитого варенья, Денни понял: сейчас - или никогда. Зверь явно утомился не меньше его, но это было хорошо, плохо было то, что с восходом солнца существо теряло материальность. Сквозь его густой коричневый мех уже смутно просвечивали руины кресла. И тогда юный специалист по отлову диких животных, просто бросился всем телом на неведомого зверя. О том, что он нашел новый вид, он не думал. В тот момент мыслей вообще осталось очень мало. Они появились позже, уже после того как он запихал оглушенного врага в клетку и накрыл её чехлом от кресла, в пятнах абрикосового варенья. И даже после того как рассмотрел девять аккуратных круглых проколов кожи на животе и груди, следы от шипов ночного визитёра. Возможно даже после того как спустился с клеткой, сломанной петлёй и остатками сачка вниз, в дом.
- Ты его поймал? – неуверенно спросила миссис, кутаясь в розовый стёганый халат. Мрачный и растрепанный Энтони стоял рядом и разглядывал спасителя дома, всего измазанного вареньем, в ссадинах, царапинах и порванной в нескольких местах спецовке, с перчатками со следами зубов, торчащими из кармана.
- Да мэм – вежливо ответил Денни – Это очень большой енот. Большой и коварный. Простите, мне надо срочно доставить его в центр. – и, не дожидаясь новых вопросов, заторопился к машине, таща с собой весящую не меньше тридцати килограмм клетку.
Он успел проехать от силы десяток километров, когда дорогу ему перегородил чёрный антикварный Кадиллак.
- Так вот оно как бывает… - Денни заглушил мотор и взъерошил светлые волосы, липкие от варенья. Усталость притупляла чувства и глушила мысли, он почти не нервничал. В том, что за ним придут, он не сомневался, как и в том, что поймал пришельца. Не думал только что так скоро. Правда, вопреки его ожиданиям, из сверкающего полировкой «Эльдорадо» 57го года вышел не суровый бугай в чёрном, а поджарый мужчина средних лет, в светлом костюме и пижонской шляпе.


- Тебе повезло что старики не придумали себе зверя пострашней енота! Уверуй Стейси в росомаху чуть сильнее и тебе пришлось бы худо! – Алесандро хитро смотрел своими синими, как майское небо, глазами на очумевшего от свалившейся на него информации Денни.
- То есть то что я поймал, это... воплощение их страхов?
- Ну да! - пижон придвинул клетку со зверем к краю кузова и приподнял чехол - смотри, чем дальше от дома Кроу, тем меньше он похож на то с чем ты ... сражался.
И правда, на дне клетки сидело нечто, больше похожее на клубящийся дым, то и дело прошиваемый крохотными искрами белого и золотого цвета. В этом клубящемся хаосе лишь смутно угадывались черты пушистого обитателя чердака Стэйси и Энтони.
- И что с ним будет?
- Ну, его какое-то время будут исследовать, он поживёт в питомнике, может перевоспитается, сменит диету и начнёт питаться чем нибудь хорошим и полезным, снами, или верой. Тогда мы его выпустим. А если нет - останется с нами.
- И много у вас там таких? - Дени как зачарованный смотрел как чужой страх крутится в углу клетки, устраиваясь удобнее.
- А ты вступай в нашу организацию и узнаешь! - Улыбка осветила лицо Алесандро - нам как раз нужен хороший ловец! А у тебя явный талант.
- Ловец... чего?
- Страхов конечно!

4. Что отец забыл

Наши велосипеды лежат в траве, а Сметана и я рядом с ними. До города час езды по дырявой дороге без единого фонаря, и звёзд столько, что созвездия в них тонут.

Серые неясыти кричат из леса: кууиит! Кууит! Это они по-готски кричат, вспоминаю я Сметанины рассказы – куим мит, иди с нами. Не смотри на наши клювы, кричат они. Пойдём уже, кричат они жалобно, мы тебя заждались, все собрались, одного тебя ждём, не смотри, что наши когти железом обиты! Куим мит, уис унсар, кричат они на мёртвом языке крымских готов, куим мит, ни форхтьяс, куим мит! Не бойся нас, не лови, не прибивай к двери гвоздём, знаем мы, как у вас, у готов, принято! Куит! Куит! Кууиит! В дуплах свечи горят, столы накрыты, вино налито, пойдём с нами! Никто ещё не возвращался, так у нас хорошо!

– Как твои готы? – спрашиваю я Сметану. Лицо у него действительно бледное, как сметана, и даже в темноте хорошо видно, как он морщится.

– Никак. – отвечает он.

Я жду продолжения, но он молчит.

– В смысле? – уточняю я.

– В прямом, – отвечает он чуть раздражённо.

Вот те раз. Три года не виделись, а так переменился.

Молчание затягивается.

– А германистика твоя как? – спрашиваю я, чтобы хоть что-то сказать. Он рывком садится, ладонью энергично отряхивает светлые волосы от травяного сора, смотрит на меня в упор.

– Не надо, а? – говорит он. – Вот ты зачем на физика шёл, полупроводниками своими заниматься? Ты о телепорте мечтал с четырнадцати лет, я ведь помню. Я же не спрашиваю, как твой телепорт.

Я молчу, удивлённый его реакцией. Ну да, на лингвиста он пошёл только чтобы другие германские языки ему помогли родной язык изучить. Сергей Смитаев по школьному прозвищу Сметана, крымский гот. Помню, как он рассказывал, что смита – это кузнец, а Сергеем-Серым его назвали в честь прадедушки Вульфа, то есть волка. Как он бегал с ноутом по всему городу, искал стариков, которые помнили бы по-готски хоть пару слов, записывал на ноут их речь, их песни. Как показывал мне с этого же самого ноута самописные словарь и грамматику, и таблицы в этой грамматике пестрели вопросительными знаками. Как его мать ругалась: «я не понимаю! Как можно писать какой-то готский словарь, когда послезавтра контрольная по английскому? Я просто не понимаю!»

– Извини, Миш, – говорит он. – Давай лучше о чём-нибудь другом поговорим. Ты даже представить не можешь, как тебе повезло. Ты же еврей. На твоём языке и книг куча, и говорит куча народу. В Нью-Йорке, говорят, в хасидских семьях дети и по-английски не говорят, только на идиш. У тебя все условия, и то ты его не учишь. А у меня такого Нью-Йорка нет. И надежды нет никакой.

* * *

Вокруг одни поля, ни деревца. Дорога на удивление ровная, велосипед катится легко. В небе бугрятся тучи. Напеваю только что услышанную песню.

Утих ветер, замолчали чайки,
Из воды показались когти,
Показались чешуйчатые лапы,
Легко подняли корабль,
Что отец забыл, то сын хочет знать

День пасмурный, а на сердце светло. Не зря я ездил в это село, не зря мне советовали поговорить со старой Суанилой. Полчаса песен, не меньше, и все неизвестные, и с такими оборотами. Вот, например, колыбельная с очень странным для колыбельной текстом: «Гесенадра, я маленький мальчик, но вот увидишь, я скоро вырасту и всех оставшихся убью». Старуха не знала, кто такой Гесенадра, но настаивала, что это именно колыбельная.

В трюме шёлк и серебро,
Сколько ты, чудище, хочешь за мой корабль?
Не поймёшь горя, пока сам не прожил

Я не одеваюсь и не украшаюсь,
Не нужен мне твой груз,
А нужен мне мальчик,
Что сидит у тебя на коленях,
Что отец забыл, то сын хочет знать

Тучи утробно погромыхивают, порыкивают львом. До города ещё минут сорок, не меньше.

Что ещё сегодня было? Песня про татарского хана Каплан-Герая. Он предупреждал, что русские у ворот и могут в любой момент ударить, но султан всё равно отправил его в поход. «Шёл хан с войском в Персию, шёл через Кавказ, тут письмо ему пришло, что враг взял Перекоп...»

В трюме есть и соль, и перец,
Всё возьми, только отпусти,
Меня возьми, его отпусти,
Не поймёшь горя, пока сам не прожил

В море достаточно соли,
И сам ты мне ни к чему,
А нужен мне твой ребёнок,
Отдай его, сразу отпущу,
Что отец забыл, то сын хочет знать

Ужасно странное ощущение от старых готских песен. Всех этих «я не стану ждать тебя на берегу», «тысяча мыслей терзает меня о любви к той, что не может быть моей» и прочей дребедени. Вот Крым, тридцатые годы. Скоро сороковые, и весь этот мир с готами, греками, татарами перестанет существовать. Людей отправят в спецпоселения в Казахстан и Узбекистан, все сёла с непонятными названиями переименуют в Алексеевки и Васильевки, книги соберут и сожгут. А тут человек несчастной любовью мается. Тьфу. От этой мысли никак не отвертишься. О чём бы песня ни была тогда, теперь она о смерти. Лучше уж сразу о смерти петь. Жалко, Суанила Гуталиуфовна так и не вспомнила эту песню целиком, только отдельные куплеты.

Капля дождя на лице. И ещё одна на руке. Небо грохочет. Спрятаться некуда, кругом поля.

До города ехать полчаса. И обратно в село ехать полчаса.

В трюме итальянские клинки,
В трюме черкесские невольники,
Ну что тебе ещё предложить?
Не поймёшь горя, пока сам не прожил

Отдашь сына – отпущу корабль,
Не отдашь добром, возьму силой,
Посмотри на эти лапы,
Только щепки по волнам поплывут,
Что отец забыл, то сын хочет знать

Ливень, ливень стеной, и ничего не видно, а я только кручу педали, и даже не догадываюсь хотя бы вытащить из ноута аккумулятор.

Песни звучат в голове все разом, но дождь шумит громче.

«Гесенадра, маменькин сынок! Сверни ему шею, брось его в канаву, наступи ему на голову, он и сдохнет!»

«Шёл хан с войском в Персию, далеко ушёл, письмо его догнало, что горит ханский дворец»

Когда я доехал до города и начал разбирать рюкзак, из ноута текла вода. Рюкзак выдерживал простые дождики, но не такой ливень. Деньги и студенческий в кармане превратились в мокрую кашицу.

На ноуте было всё: и записи песен, и их подстрочники, и записи речи, и недописанная грамматика, и текстовый файл со словарём.

Две недели я лежал с воспалением. На третью неделю поехал в то село опять – а Суанилу Гуталиуфовну второй день как похоронили.

Бэкапов я в жизни не делал, крутым себя считал.

* * *

Ночь с неясытями и звёздами кончилась. Небо светлое, хотя солнца ещё не видно за домами. Мы уже в городе, но на самом его краю. Вот конечная остановка семнадцатого автобуса. Нам на него не нужно – всё равно с велосипедами не пропустят. На остановке никого, только светловолосая девушка с коляской ждёт и что-то напевает.

Резко торможу. Мишка по инерции катится дальше, не сразу заметив, что я остановился.

В трюме порох и фарфор,
Идёт корабль из Генуи в Крым,
Ничто не предвещает беды,
Не поймёшь горя, пока сам не прожил!

Её глаза синие-синие, как у моей бабушки, которая умела готовить матабрут, суаммабрут и апламуск, как в старых готских сёлах, а я, дурак, не научился, и теперь никто больше не умеет, а бабушки нет. А языка она и не знала, только русский и крымскотатарский, и немного казахский выучила по месту ссылки.

Девушка поёт на чистейшем готском, как из воды высовываются когти, поёт разговор между капитаном и чудищем, и у меня мурашки по коже, мне то холодно, то жарко, то снова холодно, и изнутри, где сердце, льётся яркий свет. Она поёт чуть быстрее, чем пела старая Суанила, и мотив слегка другой, и я весь дрожу.

Раз не хочешь замены, убирайся,
А его не отдам, говорит капитан,
И корабль трещит всё громче,
Не поймёшь горя, пока сам не прожил

Тут мальчик вскакивает и бежит,
И никто не успевает и моргнуть,
Вот он в воде, а вот его не видно,
И корабль снова качается на волнах
Что отец забыл, то сын хочет знать

С рычанием подходит автобус. Девушка загружает в него коляску и уезжает, а я не в силах двинуться с места, так и сжимаю руль велосипеда и не могу разжать рук.

– Сметааанаа! Ты чего? – кричит издали Мишка.

5. Не сегодня.

Волны. Волны моря, столько лет дававшего защиту, жизнь и процветание городу били в стены, заливали причалы, подтачивали каменные укрепления. У волн было преимущество – они были сильнее, и у них было время. А камень очень медленно, но сдавал свои позиции.
Ветер. Он пришел вместе с волнами, он завывал по улицам и переулкам, срывал с крыш солому и черепицу, сыпал песком в глаза, трепал волосы… Ветер не был зол. Он был просто равнодушен. Он хотел убрать препятствия со своего пути, и убирал их. Только каким-то чудом не превращаясь в ураган.
Земля молчала, иногда устало вздыхая под ногами, перекатывая лаву в своем тяжелом чреве. Ожидала, когда придет время выпустить ее и освободиться от тяжести, и от огня, что разрывал ее изнутри.
Людской огонь успели погасить. Весь, кроме храмового. Но вряд ли это могло сильно помочь.
Мир стоял на краю гибели…
Стоял давно – кто же не слышал воя кликуш, рассказывающих о неисчислимых бедах и о Богах, что отвернулись от людей? Кто же не говорил сам, что мир очень стар, и что пора ему перерождаться? Почему-то никто не думал, что перерождение всегда связано со смертью. Что зерно, давая росток – умирает. И что мы, все кто живет здесь и сейчас, умрем, перед тем как мир станет новым…
Рассвета не было уже третьи сутки. Но и полной темноты не было. Небо налилось мрачным багровым цветом, по которому иногда бежали проблески молний, и не ясно было день на дворе, ночь…
Люди спали вповалку прямо на земле. В домах было не опаснее, но туда давно никто не заходил. С той минуты, как небо окрасилось багрянцем все вышли на улицы и не сводили с него взгляда.
Исключением были храмы. Жрецы и жрицы стояли у алтарей, приносили жертвы и молили. Нет, не отменить конец света. Отложить его. Что для Богов – одна земная жизнь? Мелочь… Мир выходит на новый цикл не в первый раз. Не в первый раз очищается водой, огнем и ветром, чтобы потом оказаться чистым, новым и незаселенным никем, кроме Богов и духов.
Но не так! Сначала перестают рождаться дети людские, потом звериные, птичьи, рыбьи… Жизнь замирает, утихает по капле, чтобы рассвет нового мира не начался со смерти и боли.
Жрецы молили. Боги молчали. Так не должно было быть! Наши Боги – живые Боги! Они рядом, они выходят из статуй на праздниках, они дарят свое благословение… Хоть раз в жизни, хоть кто-то из них приходил к каждому человеку. Помогал, испытывал, одаривал или спрашивал за сделанное… Такого не было, чтобы Боги молчали. Все разом молчали!
Я стояла на коленях перед алтарем Великой Матери. Дарующей и отнимающей, Той, кто приводит жизнь и смерть. Той, благодаря которой в женском чреве начинает теплиться жизнь и Той, кто уводит за собой умерших.
Каменный свод ощутимо давил на плечи. Система зеркал, благодаря которой храм всегда был освещен и ярок, стала бесполезной – света масляных ламп не хватало на все закоулки.
Слова молитвы срывались с губ почти бездумно – трое суток непрерывной мольбы вымотали всех жриц практически до последнего предела, отпущенного человеческой выносливости. Великая Богиня, вот молоко, вот вино, вот зерно. Это кровь жертвенно теленка, что мы закололи в твою честь пару часов назад. Великая Богиня, ты же никогда не оставляла нас, своих жриц. Ты всегда была рядом, помогала советом и делом. Ты опекала нас, как мать опекает детей…
Великая Богиня – вот я. Мой живот только начал округляться, меньше полугода назад ты вдохнула жизнь в мое дитя, а теперь оно не увидит солнца. Почему, Богиня? Мелкие камушки на полу больно впивались в колени. Даже плотная шерсть жреческого платья не могла им помешать.
Земля в который раз тяжело вздохнула – и закачались колонны, поддерживающие свод. Упала лампа, полная масла и перебросила огонь на расшитое золотом покрывало малого алтаря.
И успокоилась. Колонны устояли, потолок не скинул на нас новых камней – так мелкую пыль. Расплескавшееся пламя погасили служки. Но это стало моим пределом. Жрицы не плачут. Им многое предписано, и многое позволено. Но жрица выше женщины – приходя в храм служить Богине пятилетняя девочка оставляет себе земных родителей, ей не запрещено встречаться с мужчинами, выходить замуж и рожать детей. Она всего лишь отрекается от слез. Богиня дарит радость и испытания. Радости слезы не пристали, а принимать испытания надо с кротостью, не оплакивая ушедшего. Видимо, я недостойна быть жрицей. Потому, что соленые дорожки текли по моим щекам не желая останавливаться, и падали горячими каплями на мои ладони.
От прикосновения к плечу я вздрогнула. Сейчас меня попросят не мешать молить Богиню и оставить храм. И я окажусь на улице, среди испуганной толпы, что следит за небом не отводя взгляда.
- Не плачь.
Этот голос не принадлежал жрицам! Я развернулась на коленях, уже не обращая внимания на камни под ними. Богиня! Она пришла! Я пала ниц перед ликом Ее и торопливо забормотала слова благодарности. Но Она снова тронула меня за плечо, вынуждая прекратить и подняться.
- Ты устала, дитя мое. Тебе нужен сон и покой.
- Великая, мир…
Она прервала меня повелительным жестом.
- Мир умирает. Его время еще не пришло, ему было отпущено еще три века. Но он умирает. Я слышу, о чем вы молите меня и всех Богов. Но я не могу ничего сделать.
- Вы – Боги. Вы можете все.
Она улыбнулась. Печально и чуть грустно. Так улыбалась она после тяжелых родов, когда уносила с собой только что рожденного младенца или его мать.
- Мы Боги. Мы можем очень многое в этом мире. Даже отсрочить его смерть. Но мы можем сделать это с небес. А мы… Мы слишком увлеклись этим миром. Его созданием, людьми, что живут в нем. Мы давно не были дома, и наше место заняли новые Боги. Они молоды, неопытны, и не привязаны к этому миру, как мы…
Она вздохнула, усталая и встревоженная, как обычная женщина, чьи дети натворили глупостей. Движение руки остановила новый подземный толчок.
- Мир для них – игрушка. Старая и изрядно потрепанная. Ее надо сломать, чтобы дать место новой. Яркой, своей. И с этим я ничего не могу сделать. Отсюда – не могу.
Я сидела оглушенная, комкала в руках подол платья. Как же так? Даже Боги не могут нас спасти. Значит, мы доживаем последние часы. Значит, у нас нет даже надежды возродиться в новом мире. Пусть другими, пусть непомнящими об этой жизни, но возродиться…
Наши Боги не отвернулись от нас. Но даже с ними у нас нет надежды.
- Не знаю, жрица, утешит ли тебя это. Но мы здесь. Мы с вами. И будем с вами до конца, и за этим концом тоже будем.
Серьезное обещание от Богини. От живой, проявленной Богини, теплая рука которой гладит мои перепутанные волосы. Мой еще не родившийся ребенок тоже хотел успокоить меня – он крутился внутри, шевелился, а я понимала, что большего ему никогда не будет позволено. Никогда. Он не успеет покинуть мое чрево. Мы умрем с ним вместе. И никогда не будем по одиночке.
- Великая, неужели нет никакого способа все изменить?
- Есть, - грустно улыбнулась она. – Ты же знаешь, что в каждом поколении рождаются наши аватары. Мужчина и женщина, свет и тьма, жизнь и смерть. Вместе они могут даже пробиться на небеса, и вернуть нам наше…
- Так почему?
Ветер голодным зверем бился в окна, трепал парадные занавеси и щедро рассыпал уличную пыль. А женщина рядом со мной улыбалась мне, как маленькой, несмышленой девочке.
- Свободная воля. Создавая этот мир мы наделили вас ею. Мы рассказали, что нравится нам, а что нет, но мы дали вам возможность выбирать. А наши аватары – они тоже люди. Один считает, что так правильно, что мир прогнил и ему надо переродиться сейчас, пока не стало еще хуже. Второй так не думает, но в одиночку ему не хватает сил. Это выбор. Выбор каждого из них. И никто из нас не праве приказать, как нужно поступить.
По крыше забарабанил дождь, сразу и резко, словно на землю вывернули ведро воды. Великая, если он всего лишь человек, если вы не вправе приказать ему, если второй аватар не в силах переубедить, то может я попробую?
Я не Богиня, я не аватар, я просто жрица. Нас таких тысячи, можно не считать. Но я – мать. Я хочу жить, я хочу увидеть своего ребенка, показать ему, как прекрасен этот мир и почему я так люблю его.
- Кто он? Где?
- Ты знаешь.
Конечно, Великая. Я вскочила на ноги, забыв попрощаться и поблагодарить. Конечно, я знала. Аватары Богов, Верховные жрецы, кто же не знает их? Яркий, светловолосый Жрец, воплощение тепла, солнца и всего, что дарит жизнь. И мрачная, черноволосая Жрица. Живое воплощение Луны, смерти, страхов. Кто из них? Кто хочет, чтобы жизнь шла дальше. А кто готов оборвать ее сейчас, ради высшего блага?
Я бежала по опустевшим улицам, и дождь мешался со слезами на моих щеках. Я оскальзывалась, разбивала руки и колени, но упрямо бежала дальше. Я знала их обоих. Я участвовала в проводимых ими церемониях. Я готовила Жрицу к мессам. Я не могла понять, к кому из них бежать.
Кого просить, о милости, как это сделать?
Ветер давно сорвал с моей головы ритуальное покрывало, под ноги кидались волны, которые уже не мог сдержать порт. Мир умирал, умирал прямо сейчас, а я все еще не сделала все, что от меня зависит!
Я вылетела на Жреческий холм в разгар ссоры.
Жрица была похожа на мокрую ворону, Жрец стоял молча, как алтарная колонна в праздник – столько бесстрастный и белый, только дергался угол рта. Мне было все равно, кто из них о чем думал. Все равно, кто чего хотел. В нашем мире много ужасного, наверное, новый мир будет лучше, чище, светлее… Но я живу здесь. И я хочу и дальше тут жить.
Я схватила чужие ладони – тонкую, с ледяными пальцами, густо унизанными кольцами и широкую, от которой так и веяло теплом. И прижала к своему животу. Туда, где билось крохотное сердце и шевелился мой ребенок.
Я стояла молча, крепко прижимая ладони к тому, кто уже пришел в мир, но не успел его увидеть.
А над моей головой медленно переставал идти дождь…

Волны. Волны моря, столько лет дававшего защиту, жизнь и процветание городу били в стены, заливали причалы, подтачивали каменные укрепления. У волн было преимущество – они были сильнее, и у них было время. А камень очень медленно, но сдавал свои позиции.
Ветер. Он пришел вместе с волнами, он завывал по улицам и переулкам, срывал с крыш солому и черепицу, сыпал песком в глаза, трепал волосы… Ветер не был зол. Он был просто равнодушен. Он хотел убрать препятствия со своего пути, и убирал их. Только каким-то чудом не превращаясь в ураган.
Земля молчала, иногда устало вздыхая под ногами, перекатывая лаву в своем тяжелом чреве. Ожидала, когда придет время выпустить ее и освободиться от тяжести, и от огня, что разрывал ее изнутри.
Людской огонь успели погасить. Весь, кроме храмового. Но вряд ли это могло сильно помочь.
Мир стоял на краю гибели… Давно стоял. Но эта гибель будет не сегодня.