[allcontests]

# 1. Персонаж: Рапунцель.
«Есть такие судьбы – бессюжетные»… не дано человеку ни подвиг совершить, ни колесо изобрести, ни государя свергнуть. И не оттого, что он ленив или труслив. И сердцем он пылок, и умом остёр. А вот просидит свой век за каменной стеной, да не по своей воле. А если и выберется из заточенья – и то благодаря какой-нибудь глупости, да этим и запомнится потомкам….
Вот и маменька. Угораздило её неосторожным словом и себя красоты лишить, и любимого на край гибели подвести… И чьими молитвами выкарабкалась, да нас подняла? И каким чудом отца вновь встретила? А впрочем, всё по воле Его. Он испытует сильных, низвергает гордых, вразумляет заблудших, смиряет беспокойных. Защищает слабых, прославляет добрых. Любящих – благословляет. Усматриваю в этом великую мудрость.
Рапунцель скончалась год тому назад. В её бумагах обнаружились стихи, не известные в Семи Королевствах, хотя в них нет жителя, который не знал бы историю её любви.

1.
Как вы ловко сцапали меня!
И сюда упрятали как ловко!
Вот что, тётя, с завтрашнего дня
Я вам объявляю… голодовку!
Пятый год кручу веретено,
День вчерашний – как позавчерашний…
Тётенька, мне, право, всё равно!
Я шагну с окошка этой башни!
Я хочу любимой быть, как все,
Ночевать на сеновале летом…
Удавлюсь на собственной косе!
Тётя, вы поплачете об этом!
Я хочу свой дом и малышей,
Я же с детства этого хотела…
Отравлюсь приманкой для мышей!
Боже, как мне всё осточертело!
2.
Мне пророчество дано:
Будет солоно и больно.
Только это всё равно,
Ты со мною – я довольна.
Не расспрашивай, любя,
Брови не своди сердито!
Всё, что было до тебя –
Всё забыто, всё забыто.
Вот тебе моя рука,
Дай сотру с чела усталость.
Нам с тобой наверняка
Лучшая судьба досталась.
Сердце птицею в груди,
Стук его качает землю.
Что там будет впереди –
Всё приемлю, всё приемлю.
3.
Встречать бессонницу, в камине жечь дрова,
Тянуть вязанье, глядя в потолок…
Да, тётушка, наверное, права –
Всему свой срок.
Кормить коня, пришпоривать коня,
И начинать, и подводить итог,
И замерзать, и греться у огня –
Всему свой срок.
Звенеть, как сталь и гнуться, словно медь,
Мне – песню петь, ему – взводить курок…
И встретиться, и вместе умереть –
Всему свой рок.

Писано в первый день осени 1541 года от сотворения мира, рукой Сенполии, дочери Рапунцель, рождённой в двойне, монахини Святоозёрного монастыря."

# 2. Персонаж: Оборотень.
Идеальная жертва.

«Г-н Жан Сарош пояснил следствию, что
около полудня третьего дня, когда
вышеуказанный г-н охотился в лесу близ
Бона, на него напал огромный волк.
Охотник успел намотать на руку плащ и
засунуть в пасть хищнику, а затем
достал охотничий кинжал, и начал
наносить зверю жестокие удары. В
попытке перерезать волку глотку, г-н
Сарош одним из ударов отсек ему лапу.
Волк оставил попытку убить человека
и скрылся на трех ногах в неизвестном
направлении.
Однако же вместо лапы в тряпке он
обнаружили женскую руку. Сарош узнал
перстень на пальце, принадлежавший
его жене.
Примчавшись домой, он обнаружил
супругу бледной, больной и безрукой.
Вскоре она призналась ему, что является
оборотнем. После чего он передал г-жу
Жюли Сарош суду. Г-жа Сарош
добровольно призналась в 123 случаях
преднамеренных нападений на людей , из
них более ста со смертельным исходом,
после чего была предана огню на
площади г. Бонн.»
Из Архивов судебного приказа города
Бонн.
Писано страшим стряпчим Г. Гнуссом
третьего дня зимы 1508 году.

Жеводанский зверь (фр. La Bête du
Gévaudan) — загадочное волкоподобное
существо, зверь-людоед,
терроризировавший французскую
провинцию Жеводан, на границе южной
Вестфалии. Жертвами Жеводанского
Зверя стали около 200 человек, 120 из
которых были Зверем убиты и съедены.
О его уничтожении объявлялось
несколько раз, однако окончательной
датой его уничтожения принято считать
двадцатый день осени 1506 года, когда
группе вооруженных охотников удалось
застигнуть Зверя на месте убийства
семидесятилетней Catherine Vally
и ее внучки Жанны Буле.

История прикладного нежетиведения.
Учебник для студентов старших
курсов Гейельбергского университета.

- Один вопрос, сударыня. – я оборачиваюсь на пороге. Мой заказчик окидывает меня тем особенным взглядом, которым хороший заводчик смотрит на чужую кобылу, а охотник – на нового пса в своре.
- Да, я слушаю.
- Зачем это Вам..? – его цепкий, льдисто-голубой взгляд останавливается на навершии длинной серебряной шпильки в моих волосах, словно Дроздобород знает или догадывается о действительном ее предназначении.
Я улыбаюсь – сладкой и мягкой улыбкой - и говорю чистую правду:
- Мне просто нравится смотреть, как они умирают, сир.

***
Без четверти семь солнце, наконец, лениво выбралось из-за опушки леса, и я облегченно откинулся на подушки.
Из окна неба было не разглядеть, но я чуял всей шкурой, как оно светлеет, наполняется той особенной молочной бледностью, какая бывает только ранним утром в самом начале сентября.
Наверху проснулась Кристина. Вот она потягивается в своей кроватке, ищет ножками войлочные тапочки на полу, не находит, и босиком шлепает по дубовым ступенькам лестницы, пока еще слишком высоким для нее.
Всю ночь я слушал ее дыхание, считая каждый вдох и выдох. И знал, что если собьюсь со счета, Зверь победит.
- Papa, ты проснулся? Все хорошо?
- Да, дочка, да. Сейчас будем завтракать.
Впрочем, до завтрака стоило побриться и причесаться, чтоб не пугать дочь трехдневной щетиной на и без того помятом лице.

Оладьи, мед и молоко - наш с дочкой скромный завтрак - ждали на столе под льняной салфеткой, расшитой васильками по кайме. Вышивала Марта – приходящая домработница, - Кристина рукоделию предпочитала книжки.
Завтракали в молчании. Кристина сосредоточенно жевала, болтала ногами под столом, а я смотрел в окно, сквозь выцветающие шторы, на медленно просыпающийся город.
Прогрохотала тележка молочника, следом, ругая ленивую лошадь, проехал ледянщик на своей разбитой телеге. На кухне крохотной гостиницы, что примостилась на углу переулка, в печи развели огонь, и запах дыма перемешался с ароматом подступающей осени.
- Papa, я пойду. – Кристина спрыгнула со скамейки, торопливо чмокнула меня в щеку и выпорхнула за дверь.
Я проводил дочь взглядом, в который раз усомнившись в том, что отдать ее учиться грамоте в школу при приходе Святого Розария было слишком глупой и самонадеянной идеей.
Но с другой стороны, дочери книжника не знать грамоты? Стыдно.
Занятый такими мыслями, я оправил воротник, застегнул камзол и спустился в свою лавку.
Здесь пахло бумагой и книжной пылью, луговыми травами из подвешенный подвешенных к потолку саше, и сухим деревом книжных полок, которые мы вместе с дочерью выбирали, когда только купили этот дом. Где-то в глубине дубовых стенных панелей жил запах жженого сахара, брусники, меда и леденцов – наследство кондитерской, что была здесь пятью годами раньше.
Год дом стоял в запустении, а потом приехали мы.
Если бы тогда, пять лет назад, меня спросили, о чем я мечтаю, я бы едва ли сказал, что мои мечты сводятся к лавке в центре небольшого города на пересечении нескольких торговых трактов, к оладьям на завтрак и вежливым кивкам соседей. Да и, честно говоря, едва ли нашелся бы дурак и самоубийца, решившийся задать мне такой вопрос.
Но вот сейчас я здесь и я почти счастлив: полнолуние окончилось, и целый месяц теперь можно ни о чем не тревожиться. Моя дочь здорова и к обеду вернется из школы. До вечера мы будем хозяйничать здесь, в лавке, составляя описания книг. Может, я расскажу ей какую-нибудь страшную сказку. Про Красную Шапочку и Серого волка, например. Маленьким девочкам полезно знать, что стоит опасаться серых волков.
Мое состояние.. хм, не будем вспоминать, как я его заработал, но сейчас оно приносит хороший процент.
Соседи? Они, пожалуй, считают меня нелюдимым чужаком, но никто не пытается в ночи поджечь мой дом. Да и Кристина – прелестное дитя – заставляет проникаться симпатией всякого, кто ее видел, не только к ней, но и к ее отцу, хоть он и мается мигренями и не любит шумных праздников.
С этими мыслями Гервиг Грауман, в прошлом – оборотень на службе Короля Дроздоборода, черти бы его забрали вместе с его королевством, а ныне ваш покорный слуга и достойный гражданин вольного города Волфсбурга, хозяин книжной лавки на углу Роттенштрассе, повернул ключ в двери магазина и вывесил табличку «Открыто».

***
Мне просто нравится смотреть, как они умирают. Всякий раз, когда серебряная шпилька протыкает смердящую псиной шкуру, я чувствую… нет, не радость. Острое наслаждение мести.
И потому каждого следующего я подпускаю чуть ближе – это рискованно, но стоит того: видеть, как от удивления и боли расширяются зрачки, как мутнеет и меркнет золотая радужка глаз, как прерывается булькающим хрипом дыхание того, кто уже мнил меня своей добычей.
Ты будешь моим десятым.
Если Дроздобород не соврал, ты и впрямь окажешься тем самым волком.
И если так, то… я воткну шпильку неглубоко. Я буду играть с тобой долго, так долго, что прежде, чем умереть, ты истечешь голодной слюной, ты будешь кидаться на стены и грызть собственные кости, сходя с ума от невозможности жить…
Ты будешь умирать ровно так, как я живу все эти годы.
А я полюбуюсь.

***
Хорошо, что в тот миг, когда она вошла, я стоял на лестнице, под самым потолком, расчищая место под недавно привезенные книги. Хорошо и то, что, когда ветер плеснул мне в лицо ее запахом, как умирающему от жажды плещут в лицо водой, чтоб сделать его муки невыносимыми, чертова лестница покачнулась и опрокинулась, и добрых пять минул я лежал на полу, корчась от боли в спине и отбитом затылке. Эта боль, а также звон в ушах и подозрительная дурнота, волнами подкатывающая к горлу, не позволили мне убить ее сразу.
- Сударь! Сударь, вы ушиблись?! Не шевелитесь! Не надо шевелиться, я сейчас позову лекаря!
Она, кажется, прикоснулась ко мне – проверила пульс или просто схватила за руку, не знаю. Зверь во мне метнулся, выгнул мое тело в судороге.
Она отпрянула от меня, что-то испуганно лепеча.
Я зажмурился. Аромат ее крови, разгоряченной страхом, хлынул мне в горло, он сводил с ума, рот наполнился горячей липкой слюной, и той части меня, которая еще не успела стать Зверем, не осталось места во мне, кроме крохотной - не больше медяка, точки боли. Я оттчаянно молил Бога дать мне еще несколько секунд, несколько коротких мгновений…
Я убью ее. Но не сразу… Мои пальцы вытянутся, обрастут шерстью, мои когти разорвут ее отвратительное платье, доберутся до ее нежной золотистой кожи. Она побежит – я дам ей уйти, но не далеко, так, чтоб ее восхитительный аромат продолжал ласкать мои ноздри, она будет кричать, пока паника не перехватит ее горло, и крик не превратится в болезненное бульканье разорванных легких…
А потом я съем ее. Проглочу, впитаю каждую частицу ее плоти…
… и когда утром охотники найдут меня, в моем человеческом теле, на окраине города, голого, перемазанного ее кровью, они вспорют мне живот и набьют его камнями, а мою дочь запрут в этом самом доме и подожгут вместе с книгами.
Вот это-то все и решило. Я открыл глаза и наконец-то посмотрел на ту, из-за которой я чуть не разрушил всю свою жизнь.
Прошло, должно быть, не больше пары минут. Моя несостоявшаяся жертва сидела на коленях возле меня и бестолково похлопывала меня по щеке. Я дал понять взглядом, что ее усилия по приведению меня в чувства излишни, и, удостоверившись, что кости у меня целы, с некоторым усилием поднялся. И даже подал ей руку.
Дышать я старался так, как некоторые дышат, впервые попав в свинарник – через раз и неглубоко.
Заверив ее, что я цел, невредим, и ее вины в моем падении, безусловно, нет, я помог ей подняться, поднял лестницу и спешно отошел за прилавок, будто он был надежной преградой между мной и моей жертвой. И только тогда я решился ее рассмотреть.
Ей было, пожалуй, уже за двадцать, и судя по нежной персиковой коже, украшенной золотистыми веснушками, она происходила откуда-то с юга. Здесь, на землях Готель, таких не водилось. Милое полудетское лицо обрамляли кольца красно-рыжих кудрей, капюшон плаща упал на плечи, и видны были затейливо уложенные косы, перетянутые синей шелковой лентой.
Я ни разу не видел ее в городе, а значит, она была приезжей.
- Чем могу Вам помочь, сударыня, - со всей возможной учтивостью спросил я.
- Я всего лишь хотела что-нибудь почитать… - она захлопала длинными золотистыми ресницами, инстинктивно пятясь. - моя карета…
Она запнулась и замолчала.
Я чувствовал, как слюна опять заливает мой рот. Незнакомка смотрела на меня со все возрастающим ужасом. В тот момент я надеялся, что ее напугало только мое падение. Что мои глаза еще не пожелтели и челюсть пока не украшена комплектом клыков. Но это - пока. Я бросил быстрый взгляд на свои руки - нет, кажется, у меня есть еще пара минут. Шерсть уже показалась на кончиках пальцев, будь я женщиной, это вызвало бы подозрения. Впрочем, будь я женщиной, рыжей пигалицы уже не было бы в живых - у самок куда хуже с самоконтролем. Может поэтому и убивают их чаще. Вот как мою жену, например.
- К сожалению, сегодня я не работаю.
- Но там написано «открыто».
- Вам показалось. – я аккуратно подхватил незнакомку под локоть, и вежливо, но непреклонно, проводил до двери,не смотря на акрапывающий дождик.
Черт возьми, я не обязан быть с ней вежливым.
- До свидания! – я практически вытолкнул ее из лавки, трижды повернул ключ в замке и только тогда вдохнул полной грудью.
Боль в висках медленно угасала. Возвращалось ясное сознание.
Да что же это?
Я оборачиваюсь больше десяти лет, и лишь однажды я потерял контроль над Зверем - но то было в первую мою Луну и кончилось убитым оленем. Человеческие ароматы никогда не казались мне аппетитными - брага, пот, затхлые портянки в старых сапогах, удушающие притирания красоток, - вопреки домыслам, редкий зверь покусится на такое блюдо, будь у него на примете добыча послаще... Но моя сегодняшняя посетительница... нет, нельзя даже вспоминать.
По стеклу забарабанили частые капли, я распахнул окно, позволяя ветру вымести последние следы ее присутствия.

***
Ты где-то поблизости, я знаю. Я брожу по улицам, заглядываю в лица прохожих, как потерявшаяся дворняжка. Захожу во все подряд магазинчики и кофейни. Заметь меня, ну же, пойди за мной. Я идеальная жертва. Я идеальная приманка. Я - идеальный охотник.
Это же так просто: темный лес, маленькая девочка идет по дорожке, помахивая корзинкой с пирожками. Ах нет, простите. Девочка подросла, и бабушки давно нет в живых... Тот, кто встретился в девочкой в темном лесу, не знал пощады.
Жаль, я не могу вспомнить твоего лица. Ты, кажется, был высок. И довольно любезен. Бабушка, должно быть, сама тебе открыла.
И знаешь, я все время вспоминаю тебя, и не могу вспомнить. Тот день будто вымарали из моей памяти. Вот я выхожу из дома - поцелуй матери, красный чепчик на голову.
Провал…
…в пяди от моего лица клацают чудовищные челюсти. Наливаются голодной яростью золотые глаза...
Говорили потом, что охотники убили тебя, что набили брюхо камнями и бросили в реку. Как бы не так. Та облезлая волчья шкура, которую бравые молодцы предъявили старосте местечка Живодан, не налезла бы зверю и на загривок.
Говорили, что Девочка с тех пор не ходит по лесу одна. Как бы не так. У девочки есть серебряная шпилька, что заговорена против оборотней. И когда-нибудь я найду и убью тебя... Если мне повезет, то это случится до следующего полнолуния.
Только выдай себя.

***
Этой ночью я почти не спал. Зверь больше не приходил, но голова гудела, как пожарный набат. Кто она, эта женщина? И какого черта ее принесло в наш городишко?
Я не мог толком вспомнить ее лица, и, кажется, она не успела назвать своего имени. Надеюсь, после столь нелюбезного приема в лавке она больше не покажется, а если покажется... Закажу завтра у цветочника охапку лилий. Они омерзительно пахнут, и это прекрасно - зато, возможно, я не буду капать слюной на прилавок, пугая посетителей и Кристину.
Кристина. Мое единственное сокровище, ребенок мой, волчонок... Ее запах я отличал из тысяч других. За одно я благодарен Зверю - печальному наследству моей супруги - ни разу, ни до, ни после ее смерти, я не усомнился в том, что Кристина - золотоволосая, голубоглазая, не похожая на меня ни капли, - моя и больше ничья дочь. Ее кровь говорила мне - это свой, это мой волчонок.
Не понимаю, почему она не говорила этого моей жене.
Может, если бы не это, я бы не продался Дроздобороду тогда, пять лет назад. Но слишком уж высока была награда - и она измерялась не в тысячах золотых, - наградой была возможность забрать дочь от опекунши, поселиться в этом маленьком тихом городе и жить, наконец, как все нормальные люди.
Ради этого стоило перегрызать не самые чистые глотки, перелезать за утыканные кольями стены и открывать ворота, которые кроме меня открыть было некому.
И вот теперь, из-за того, что нелегкая занесла в наш город этот ходячий стейк, все идет в дьяволу!
Нет, я все же убью ее. Она не смеет вот так врываться в нашу жизнь и будить Зверя.
Господи, для чего ты создал ее? Для чего ты создал меня?
Я перекатился на живот и в отчаянии впился зубами в подушку.
Она бродит где-то по улицам, оставляя следы своего дурманящего запаха. Касается своими руками перил городского моста, сидит на скамейках, покупает булки в той же булочной, что и я. А значит Зверь будет чуять ее, пока дождь и снег не смоют следы ее прикосновений, не сотрут ее шаги с мостовых. И Зверь не уснет, пока она не уберется отсюда. Или не станет моей добычей. Его добычей.
Как она смеет жить? Как она смеет вот так запросто заходить в мою лавку? Как она смеет быть такой... такой прозрачной, с сахарной кожей на запястьях, с теплой пульсирующей жилкой над левой ключицей, в этих своих кружевах и лентах похожая на сервированное к Йольскому столу пирожное.
Я лежал на кровати, лицом вниз, в коме влажных скомканных простыней, и старался думать лишь о том, что пока луна убывает, мне нечего бояться. Я сдержусь.

***
Ну, здравствуй. Как долго я тебя искала. Ни один мужчина не был для меня столь желанен, ни одно зрелище не было столь сладким и увлекательным - видеть тебя в полной моей власти.
Но почему же ты не дал себе воли, где же твои золотые глаза, где же «такие большие руки, чтобы обнять тебя, такие большие зубы, чтобы съесть тебя»? Разве я не нравлюсь тебе?
Боишься выдать себя? Что ж, я готова пойти одна в темный-темный лес, мне тоже не нужны свидетели, ты прав.
Я могла бы убить тебя еще там, в лавке. Свернуть шею и сказать, что так и было. Несчастный случай - ах, какая жалость! Но ведь дело не в этом, ты же знаешь.
Ты должен обернуться и напасть. Давай, не сдерживай себя…
А пока умирающая, выщербленная луна заглядывает в мое окно. Время отъело только самый ее краешек. Мы поиграем. Я же обещала, что твоя агония будет долгой? Так вот - она началась. Я подойду к тебе очень близко, я даже дам тебе ощутить власть надо мной. А потом мы пойдем в глухой темный лес.

***
Под утро я, кажется, все же уснул. И проспал беспробудным, больным сном почти до полудня. Кристина, привыкшая к моим внезапным периодам затворничества, молча оставила у дверей моей спальни кувшин молока и хлеб в корзинке, а сама ушла в школу.
Весь день моросило. Дождь то собирался пролиться, то вновь раздумывал, небо нависало над крышами так низко, что шпиль ратуши, казалось, вот-вот готов был проткнуть его и обрушить на город ливень.
К обеду я все же спустился, открыл магазин и даже успел продать проезжему купцу пару книжек для его дочерей, поглядывая между делом на улицу - Кристина вот-вот должна была вернуться из школы. Скоро зазвенел колокольчик, и дочь вбежала в лавку, стряхивая с мокрых волос брызги.
Я поперхнулся. К родному, теплому аромату дочери явственно примешивался тот - ее - запах.
- Папа? Ты не обнимешь меня? ... - Кристина застыла в нерешительности, разглядывая мое лицо. Господи, надеюсь, Зверь не выглянул в этот момент! Я на всякий случай отвернулся.
- Да, да, милая. Постой.. от тебя странно пахнет? Ты что.. была на рыбном рынке? - я врал ей, хотя обещал себе, что не буду этого делать никогда. Но сейчас мне нужен был повод, чтоб как следует обнюхать дочь, выпустить Зверя ровно настолько, чтоб он уловил источник чужого аромата. Я подозвал Кристину к своему креслу, и она покорно замерла.
- Я ничего не чувствую, папа.
Зато я чувствовал. А теперь и видел. В волосах моей дочери, против обыкновения собранный в аккуратную корзинку из кос, сияла синяя шелковая лента.
Зверь проснулся и рванулся наружу сквозь клетку ребер.

***
Я провожаю глазами маленькую фигурку, которая перебегает площадь - от козырька к козырьку - и улыбаюсь.
Может быть потому, что там, где сейчас эта девочка, осталось и мое детство. А может быть потому, что вот уже лет пятнадцать, как мне не вплетают в волосы ленты. Некому вплетать. В клане охотников не до девичьих штучек, хоть и их пришлось изучить - так легче охотиться. Приманке стоит быть привлекательной, не так ли?
- Какая милая девочка, - я опять улыбаюсь, на сей раз уже кондитеру, - мне, пожалуйста, вон тот крендель.. Он свежий?
- Кристина, - говорит он, заворачивая выпечку в тонкую хрустящую. Бумагу, - Дочь Граумана-книжника с Роттенштрассе. Да вы не могли не зайти к нему в лавку, она же первая от угла.
И тут я понимаю, что я наделала…

***
Никогда бы не подумал, что такое невнушительных размеров существо может создавать столько шума и проблем.
Дверь с грохотом распахнулась, и, запнувшись о порог и, кажется, наступив на край собственной юбки, в нашу маленькую гостиную ворвалась она.
Зверь, похоже, присел на задние лапы от удивления, потому что в первые мгновения мне совсем не хотелось ее разорвать.
- Ох, простите, сударь. Я торопилась укрыться от дождя.
Я не сделал шага навстречу и не подал ей руки. Но вот Кристина внезапно расцвела:
- Papa! Познакомься с госпожой Катрин. Это она подарила мне ленту.
- Рад узнать Ваше имя, - солгал я, - Гервиг Грау.
- Катарина Валле, - она кивком поклонилась, - Как Ваше самочувствие?
Слова долетали сквозь вязкий дурман. Зверь поднимался из глубины, заполняя собой добрую половину моего измученного сознания.
Должно быть, я долго молчал. В себя меня привело осторожное подергивание за рукав.
- Papa? Ты не возражаешь?
Я, кажется, покачал головой.
И тут же пожалел о том, что вопреки заветам тетки не внушил дочери мысль о том, что не следует открывать рот раньше отца. Она успела пригласить рыжую катастрофу к нам на ужин.
Господи, лишь бы она не стала основным блюдом.

***
Что ж, сегодня я приглашена на ужин. Должно быть, в качестве мясного рагу.
Но почему он не тронул девчонку? И почему я бросилась за ней следом?
Впрочем, меня просто выручил охотничий инстинкт - я знала, что учуяв мой запах, он может не выдержать, а значит, выдать себя. И тогда я убила бы его в его собственном доме… А девчонку взяла бы в ученицы.
До сего дня мне не доводилось встречать оборотня, у которого была бы семья. Вернее даже не так. Оборотня, семья которого все еще не стала его добычей. Возможно, именно так и случилось с его женой? А дочь он почему то обратил.
Хотя нет, девочка явно человек. Волчонок бы себя выдал.
И в окрестностях за те годы, что здесь живет Гервиг, не пропадали люди, да и тел с характерными ранами тоже не находили. Возможно, он избегает охотиться на местных? Две три жертвы из проезжих путников, которых никто не хватится - уже неплохая жатва для Зверя.
Оборотни всегда охотятся на людей, никто не знает, почему скот им не нравится.
Возможно, Дроздобород солгал мне? Но зачем? Надеялся, что я воткну Гервигу шпильку в шею, не получив доказательств?
Ну уж нет… Я высоко закалываю волосы длинной серебряной шпилькой, слегка распускаю кружевной воротник, обнажаю шею. Смотри на меня, ощущай мое присутствие. И рано или поздно, так или иначе, ты выдашь себя, если ты и вправду - Зверь.

***
- Вы не проводите меня? - я смотрел на ее пальцы, затянутые в зеленый бархат перчатки, на рыжий локон, мягко щекочащий длинную белую шею, и пытался понять, что я чувствую. Где теперь я, а где - Зверь.
За те две недели, что луна, бледнея, ныряла в темноту и небытие, а с ней чуть утих и Зверь, я успел узнать о ней немного.
Что ей двадцать два, и зовут ее Катарина Валле, что она происходит с юга Вестфалии, из местечка Лангонь на самой границе с франками, что она едет в Бремен к тетке, и что обод колеса на ее карете совсем развалился, что она похожа на любопытную белку, что ее волосы отливают красным в свете камина, и когда она говорит с моей дочерью, она слегка наклоняет голову влево…
Я не знал, чего я хочу больше, чтоб она немедленно уехала, или чтоб никогда не уезжала отсюда.
Я не знал, как мне пережить следующее полнолуние.
И как ЕЙ его пережить.
- Безусловно, сударыня. Провожу.

***
Видит Бог - если он смотрит на меня и ему угодны мои дела - я сделала все, что могла. Но либо здесь вовсе нет оборотней, либо с этим оборотнем что-то не так, либо что-то не так со мной.
Ты сидишь напротив, небрежно вертишь в пальцах длинную трубку. Я вижу - нет-нет, да и проскользнут во взгляде золотые прожилки, дрогнут, вытягиваясь в линию, зрачки. Я вижу то, чего не видит никто другой - как Зверь ходит под твоей кожей, как рвется наружу чистая, неудержимая злоба.
Ты не можешь не желать меня.
Я же вижу твой жадный, голодный взгляд, я вижу, как дрожат крылья твоих ноздрей, я чувствую, как ты вздрагиваешь каждый раз, когда я беру тебя под локоть и лепечу очередную глупость.
Почему же ты не пытаешься убить меня?
Что ты задумал?

***
Дожди теперь лили почти безостановочно, дороги развезло, и даже если бы обод колеса вдруг починили, моему наваждению было бы не вырваться из города. Под пологом туч не разглядеть было луны, но я и без того знал, что она пошла в рост и вот-вот превалит за третью четверть.
Зверь поднимал голову.
А я почти перестал спать.
Дом пропитался Катариной, как будто она, а не я, прожила здесь пять лет. Ее запах был повсюду - даже волосы моей дочери теперь приобрели аромат тех рук, что плели ее косы.
Дела в лавке шли из рук вон плохо, а я не мог думать ни о чем, кроме предлога, под каким можно заставить Катарину навсегда исчезнуть из нашей жизни. Иногда я ее ненавидел. И в этой ненависти Зверь был похож скорее на жертву, чем на добычу. На волка, загнанного в яму с кольями.
Но сильнее всего - как никогда за эти долгие девять лет, - я ненавидел себя.

***
До новолуния остается всего-ничего…
Я опять подкалываю волосы, прячу клинок из особой стали в складках платья. Я раз за разом собираюсь в твой дом, как на битву, и раз за разом ухожу ни с чем.
Но чем больше я смотрю на тебя, тем сильнее и глуше растет во мне волна безотчетного страха.
Видит Бог, я уже почти хочу ошибиться. Я хочу верить, что тот, кто убил единственного близкого мне человека, тот, из-за кого я десять лет учусь убивать, не может запросто сидеть у камина, говорить о книгах и гладить по голове дочь.
Пусть он будет ублюдком, чудовищем, как все, что были до него. Уродом, чувствующим свою безнаказанность, свою власть, упивающимся болью и страхом зверем. И тогда я с наслаждением засажу пол-локтя серебра под его шкуру, и мой страх ненадолго отпустит меня.
Почему, черт возьми, ты не нападаешь?

***
Наши разговоры все дольше, Кристина уже давно спит, свернувшись калачиком в глубоком кресле, мы засиделись за партией в шахматы. Я давно подметил, что чем больше работаешь умом, тем сложнее Зверю прорваться. Может, потому я и стал книжником.
В полнолуние я запрусь в подвале. И не выйду, пока луна не пойдет на убыль.
Мне все сложнее находиться с ней один на один, стоит ей откинуть прядь волос со лба или обнажить запястье, как кровь приливает в моим вискам и ревет там, и Зверь мечется, ярится, рвется наружу. Но я уже поднаторел держаться так, как никогда раньше.
Не знаю, почему именно она так действует на меня. Но подозреваю, что кое что из сплетен, что травили в берлоге мои «собратья» оказалось правдой.
Говорят, один из тысячи человек живет на свете лишь за тем, чтобы однажды быть убитым оборотнем. Его запах так восхитителен, что устоять и не полакомиться невозможно. Большинство из них не доживают и до пяти лет, а потому если желаешь полакомиться таким - стоит поторопиться. Среди оборотней велика конкуренция за лакомую добычу - найти ее не так просто, поди учуй ее запах в бесконечном людском море, а потом выследи и сожри. Говорят, та девочка из Жеводана.. Как там ее звали, кажется Жанна? - была одной из таких. Я, впрочем, не помню ее запаха. Я и саму ее не очень помню - больше запомнились останки старухи, да лицо моей дорогой жены, глядящей на меня с ужасом и отвращением.
Впрочем, о нашем участии в Жеводанской истории знают только охотники, да и то лишь о том, что добрый господин Сарош уступил им лавры избавления местечка от оборотня, а вовсе не о том, что в нашем доме удачно нашлась битая молью волчья шкура.
Впрочем, Жеводан и впрямь был избавлен от оборотня - не теряя времени мы с женой и дочкой переехали в Бонн.
На днях Катарина, кстати, спросила меня, что случилось с моей женой.
Я ответил, что она повредила руку на охоте и умерла от кровопотери. Но что-то подсказывало мне, что Катарина мне не поверила. Напрасно, кстати…

***
И ты думаешь, я тебе поверю?
Впрочем, судьба твоей жены не должна меня сейчас волновать. Твоя полуправда горчит, она больше похожа на недоложь, ты сам весь какой-то наполовину настоящий. Но все же - настоящий. И все же - только наполовину.
Мое терпение на исходе, сегодня или никогда.
Что ж, я знаю надежный, очень надежный способ проверки.
Я подпущу тебя близко. Очень близко.

***
Я проводил мою гостью до гостиницы, и, право слово, если бы не мечущийся Зверь внутри, краснел бы под осуждающими взглядами хозяйки. Она, видно, полагала, что я не то неумело ухаживаю, не то, напротив, умело свою достойную девицу с истинного пути. Знала бы она, кто кого сводит…
Вернувшись в дом, я убедился, что Кристина спит, и отправился на кухню. Ледяная вода и мятное масло на виски стали моим спасение в последние дни, но чем ближе становилось полнолуние, тем отчетливее было мое намерение уехать из города.
Возможно - навсегда.
От этой мысли то ли Зверь, то ли что-то еще внутри, заходилось воем, но я понимал, что это единственный выход. И тем не менее каждый день откладывал отъезд. Главным образом из-за того. Что не знал, как сказать о нем Кристине. И Катарине. Впрочем. Ей я в любом случае ничего не скажу, чтобы ненароком не узнать, где при случае ее искать и куда писать ей письма.
Я поднялся наверх, по пути расстегивая слишком тугой воротник, и, наконец, стянул сапоги.
Моя комната тоже пахла Катариной. Впрочем нет. Она ей просто благоухала. Или смердела - это как посмотреть.
Она отделилась от стены, как тень. Вот только что ее не было - а теперь она появилась, как будто соткалась из темноты и отблесков очага - черное платье, рыжие волосы, убранные под кокетливую красную шляпку. Застенчивая полуулыбка и приглашающий взгляд.
Она что, с ума сошла?
Или у меня начинается бред?
Зверь недвусмысленно дал понять, что все происходящее более чем реально. Я так и застыл, в одном сапоге, как дурак уставившись на мою гостью.
- Я всего лишь принесла пирожки и горшочек масла. - она кивнула в сторону стола - там и правда стояла корзина, накрытая льняным полотном. Словно это было достаточным поводом для нахождения в моей спальне в полночь.
Я ничего не ответил - перехваченная спазмом гортань отказалась слушаться.
- Мне кое-что нужно вам рассказать, господин Грауман. - Она скинула плащ и зачем-то принялась развязывать шнуровку на платье. - Это в некотором роде моя тайна… Но Вам я доверяю, и считаю, что Вы поймете меня, как никто другой. Это касается, возможно, и того, что случилось с Вашей супругой.. А возможно, нет. - Ее пальцы тем временем ловко распускали какие-то шнурки и тесемки. - Вы странно смотрите. Почему у Вас таки большие глаза?
- Это… это чтобы лучше видеть Вас, сударыня. - невпопад ответил я. Она обворожительно улыбнулась.
Я молчал и пытался окаменеть. Только это сейчас могло спасти нас обоих. Меня и Зверя - благополучие безумной девицы волновало меня уже меньше.
Она, наконец, разобралась с завязками, и платье сползло по спине,
От основания шеи, ветвясь и извиваясь, по руке и вниз по боку, уходя куда-то под собранное на талии платье, тянулся грубый , уже побелевший рубец. Рана, видимо, была страшная. В нескольких местах видны были следы швов - словно кто-то выдрал из платья кусок ткани, а потом зашил прореху, просто соединив края.
- Я должна была показать, иначе Вы мне не поверите.
Я молчал. Я был занят вовсе не ее рассказом, но она приняла мое молчание за согласие слушать.
- Меня зовут не Катарина. Я - Жанна Буле, а на моем плече следы от когтей жеводанского оборотня. Мне было двенадцать, я шла навестить бабушку, и я даже дошла до нее. Он покалечил меня и убил ее. Три недели назад я приехала сюда, чтоб найти Жеводанского оборотня и отомстить. Я полагала, что это Вы, но теперь я вижу, что ошибалась. - Катарина .. Или теперь стоило звать ее Жанной? - обернулась и , бросив на меня быстрый взгляд, опустила глаза. - Я просто хочу, чтоб вы знали. Я охотник. Может быть слышали про Красную шапочку? Ну так вот - это я.
Я не слышал. От ее слов мне стало смешно - маленькая, не выше моего плеча, почти ребенок. Охотник. Ну да, безусловно. А я Гаммельнский крысолов.
Все это бред, сон, наваждение. Все это не могло быть правдой.
Она качнула волосами, их удушающий аромат хлынул мне в нос. Я закрыл лицо ладонями и, кажется, застонал. Меня здесь почти не было, оставался один только Зверь. Он выгнул мое тело дугой, он швырнул меня на пол, он рвал и терзал меня изнутри, словно это я, - я, а не она! - был его любимой, лелеемой жертвой.
Зверь требовал отпустить его, моя голова разламывалась от невыносимой боли, и корчась на полу, задыхаясь и давясь собственной слюной, я повторял:
- Убей меня!
Пожалуйста, убей меня раньше, чем я убью тебя.
Пожалуйста, успей.
А потом мое сознание погасло окончательно.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде, чем я открыл глаза. Она сидела возле меня на коленях, одной рукой промокая мой лоб чем-то влажным, а в другой сжимая тонкий и очень острый стилет. Почти без удивления я узнал в нем ее любимую шпильку.
И правда - охотник.
Я сделал неглубокий вдох - ребра болели, словно меня вдумчиво пинали коваными сапогами - впрочем, я не столько хотел убедиться в их целостности, сколько понять, отчего вдруг замолчал зверь. Пахло травами и, кажется, молочной сывороткой. Катарина… ее здесь, пожалуй, больше не было. Лицо женщины, склонившейся надо мной, было куда взрослее и резче. Она бесцеремонно оттянула мое нижнее веко, заглянула в зрачок, выдохнула с явным облегчением и воткнула шпильку обратно в волосы.
- Я помогу Вам подняться. - Жанна протянула мне руку, - Не знаю, кто Вы и что Вы, но … В общем я лишь пришла сказать, что не стану Вас убивать. Я продолжу свои поиски.
Я уцепился за ее неожиданно сильную ладонь и с трудом сел.
- Вы его не найдете.
Вопросительный взгляд из-под рыжей челки.
- Потому что он уже мертв. Я убил его. Вернее, ее. Я Жан Сарош, моя жена, Жюли Сарош девять лет наза была сожжена на центральной площади Бонна по обвинению в оборотничестве. После того, как попыталась убить меня. Это она - Жеводанский зверь.

После того, как мы переехали, я, кажется, перевернул половину света в поисках лекарства от оборотничества. По всему выходило. Что лекарства от жажды крови нет. Кроме доброй воли. Вот ее то Агнессе и не доставало. Поначалу я верил ее рассказам, что те две сотни человек, что пропали в местечках близ Жеводана - не ее вина. Что оборачивалась она может быть два или три раза, что пала жертвой проклятья и не может себя контролировать. И все решила даже не та злополучная охота, на которой я отрубил волчью лапу, вдруг обернувшуюся рукой с ее обручальным кольцом. А то, что вернувшись домой, я застал истекающую кровью супругу у колыбели нашей дочери. Оборотням, как оказалось, нужна человеческая плоть не удовольствия ради, а для исцеления ран и поддержания красоты. Что ж, Агнесса и впрямь была красавицей. Какую только цену не платят за сохранение красоты.
Я сдал ее властям. Без всякой жалости. Но прежде она успела прокусить мою руку. Месяц спустя я впервые обернулся, пришел в себя от того, что услышал плач Кристины. С тех пор я всегда контролирую себя. Всегда.

Мы сидели на полу, камин давно прогорел, мертвенно-бледный диск луны краем цеплялся на оконную раму. Два жищника. Две жертвы.
Я смотрел на нее и не мог отвести глаз от ее шрама. Пушистые ресницы. Ледяной взгляд. Веснушки. Безобразный рубец. Нежная золотистая кожа. Десять волков, заколотых изящной женской безделушкой. И снова - рубец…
Не знаю, что она прочитала на моем лице, но внезапно ссутулившись, вдруг начала спешно натягивать платье обратно на плечо, - Это безобразно, я знаю. - в ее голосе не было даже горечи, одна только сухая констатация факта. Да, шрам был уродлив. - Не нужно больше смотреть, я сейчас уберу…
Я остановил ее руку.
- Почему у тебя такие большие руки?
- Это чтобы крепче обнять тебя…

«Дьявол создал Оборотня, но Господь увидел
сие и рече - не бывать сему. И создал
Искушение. Сему дивному агнцу уготована
доля быти желанным плодом, и коли
устоит человек, не даст воли Зверю своему
против искушения великого, то он хозяин
Зверю своему, а коли не устоит - то Зверь
он лютый и есть, и убиен будет.»

Герман Гаммельнский
Великая Гаммельнская библиотека
Пятнадцатый день осени 1307 года.
Издание ныне утрачено.

«Если вы, Гервиг, это читаете, значит вы
все еще живы. Рад сообщить вам, что наши
отношения подошли к концу. Я всегда
недолюбливал предателей, даже если плата
за предательство ваша собственная жизнь.
Однако, если вы помните, я - король и в моих
силах дать равновесию еще один шанс.
Красная шапочка идет к вам. Кто из вас победит -
мне все равно, королевства в любом случае
избавятся либо от чудовища, либо от психопатки.
Удачи. КД.»

Из писем, обнаруженных в архивах Гервига Граумана
Авторство приписывается королю Барбанта Джону Первому

# 3. Персонаж: Спящая Красавица / Царевна Шиповничек
Отец дважды замерзал на войне едва ли не до смерти; его отогревали жены и лучшие врачи, но не смогли отогреть до конца, и глаза у него на всю жизнь остались белые, ледяные. Все, что он говорил с тех пор, напоминало завывания ветра в печной трубе; от его голоса стакан с водой покрывался инеем. Принцесса любила его голос, как любят мороженое; иногда она боялась отца, но чаще ей хотелось прийти к нему и подергать его за бороду. Он не разрешал. Ни один мужчина не мог приблизиться к ней с тех пор, как ей исполнилось две недели.
Ее мать после родов боялась всего, особенно ледяных призраков реки Лех; она все время закрывала руками живот и не подходила к окнам: они придут за мной, шептала она, они говорили, что выйдут на свет из меня! – Принцесса не помнила этого, ей об этом рассказывали: тогда ее отца, замерзшего едва ли не до смерти, принесли домой в первый раз, и ее мать с криком отпрянула от него и кружилась по залу, крича: ледяной призрак, ледяной призрак! – Двум служанкам пришлось держать ее, двум пришлось ее уводить; принцесса не помнила, но ей рассказывали: она сама тогда не могла даже плакать, только смотрела на все круглыми, детскими, ледяными глазами: отец, едва оттаяв, сказал: уколется и умрет; и все знали, что его голосом говорит Снежная Королева.
Никто не знал, чем она должна уколоться. Ее на всякий случай берегли от всего: от игл, веретен, бород, от гребней, брошей, колец, от шерсти, сена и перьев, от всего, до чего только можно дотронуться; с ней даже не разговаривали, чтобы ничто не укололо ее.
Иногда она воображала себя принцессой с другим проклятием. Например, ей нельзя было оставаться под крышей на ночь – и она переходила с места на место, спала в стогах сена, трава колола ее, дождь колол ее, снег царапал, повсюду были живые цветы и звери, и она сама могла чувствовать себя живой. Она выглядывала в окно; повсюду была зима, отец разговаривал с ней высоким голосом, и ее мать металась там, наверху, в одной из тайных комнат; принцесса думала о речных призраках: колючие ли они? Можно ли умереть, если играть с ними?
Ей было шесть, когда она выбралась из дворца; снаружи все еще шла война, Аугшбург был засыпан снегом доверху, и с вершины холма слышен был дикий звон: ледяные призраки реки Лех громили старую колокольню. Принцессе казалось, что она умирает от холода, потом – что чья-то ледяная рука дотронулась до ее сердца; снег колол ее, она выпрямилась и закричала: я тебя ненавижу!
*
Сильнее всего она скучала по живым цветам; отец рассказывал, что когда-то они были везде; теперь в разрушенной оранжерее буянили призраки, и даже те крошечные горшочки, которые стояли в комнатах у служанок, промерзли насквозь, и из ледяной земли выбились ледяные корни. По ночам призраки рисовали цветы на окнах, но принцесса не успевала увидеть их: служанки отогревали окна огнями, из Аугшбурга, наверное, виден был этот огонь, и люди должны были верить, что их король не сдается. Было ли кому-то дело до короля? Остался ли в Аугшбурге кто-то живой? Никто не знал.
Принцесса росла, ей хотелось то на войну, то замуж, дворец казался слишком маленьким для нее, но она ничего не могла сделать. Отец приручил ледяных птиц – или ему казалось, что приручил, - все переписывался с кем-то, говорил: хотя бы у соседей ведь найдется помощь; его вторая жена была маленькой, холодной и полупрозрачной, никто не знал, откуда она пришла, и принцесса избегала ее; мачеха заговорила с ней один только раз: ты знаешь, сказала она таким же маленьким, холодным, полупрозрачным голосом, там под снегом растут живые цветы. Принцесса громко фыркнула, и мачеха посмотрела ей в глаза и холодно улыбнулась. Ты можешь не верить, сказала она, но я знаю все; я знаю, что скоро мы отдадим тебя замуж. Принцесса вздрогнула, у нее вырвалось: за кого? А, - ответила мачеха и помолчала. - За живой… цветок. Принцесса в растерянности сказала: я не могу; сначала война должна кончиться. Мачеха улыбнулась снова, хотела что-то сказать; принцесса попятилась и выкрикнула: потому что под снегом ничего не растет! Но ты же растешь, - сказала мачеха; принцесса бросилась бежать, ей казалось, что холод колет ее, она не понимала, что ее колет.
Война тянулась, стихала, из Аугшбурга доносились крики, пылал огонь, призраки реки Лех отступали, чтобы вернуться, несли с собой холод и сумасшествие – обезумела одна служанка, потом еще одна; все они кружились и говорили: призраки придут за мной, придут, придут, идут. Казалось, королева забеременела. Потом король перестал подниматься с постели и впервые начал чувствовать холод. Принцесса знала, потому что стояла возле его дверей; король знал, что она там стоит, и тихо разговаривал с ней: его голос отогревался, становился теплее, ниже; принцесса не знала такого отца и плакала. Ей хотелось посмотреть, какого цвета его глаза. Король говорил: я хотел, чтобы война закончилась; я хотел, чтобы ты вышла замуж. Принцесса один раз спросила: под снегом есть живые цветы? Король сказал: они появляются после снега.
*
Потом, казалось, Снежная Королева сдалась – по неизвестной причине призраки вдруг ушли и не появлялись больше, и лед на реке Лех начал трескаться; снег с холмов сошел, и земля была голая, как ладонь. Принцессе было шестнадцать, она боялась выходить из дворца, потому что мир оглушал ее; везде было светло, из Аугшбурга пришли одичавшие за зиму люди, и все они говорили о том, что нечего есть, вот скоро начнут появляться цветы, но как дожить до них; принцесса боялась бород и голосов, она боялась, что те цветы, которые появятся, ее разочаруют. Королева ходила тяжелая, слишком маленькая для своего живота, король перестал двигаться и открывать глаза и только иногда выдыхал свистяще и страшно. Принцессе хотелось, чтобы все кончилось, все равно как; пусть бы даже снова война началась; по ночам поднимался ветер, и проявившиеся вокруг дворца деревья раскачивались, как призраки. Бородатые люди из Аугшбурга искали еду, к королю прилетали подтаявшие птицы и подолгу сидели на крыше – с них капало. Одну птицу бородатые люди из Аугшбурга убили; она растаяла в их руках, оставив сухое послание.
"Я иду".
Бородатые люди из Аугшбурга поддались панике. Король не приходил в сознание, и не у кого было спросить, кто идет; они поверили, когда королева сказала: это принцессин жених, принцесса обязана его встретить. Принцессу выпихнули из дворца в чем была, на всякий случай ей дали кинжал, и узорная рукоять оцарапала ей ладони. Принцесса не знала, куда идти; трава колола ее, потом пошел дождь и исколол тоже. Один из бородатых людей шел следом за ней. Даже на расстоянии принцесса чувствовала его дыхание, и ей было страшно. Она бежала от него и оглядывалась, оглядывалась и бежала, и только вскрикнула, когда обрыв реки Лех пополз под ее ногами; она выронила кинжал, взмахнула руками, схватилась сначала за воздух, потом за какой-то куст. Шипы впились в ее руки, кровь закапала на новорожденные листья, куст затрещал; принцесса в слезах сползла к воде и увидела, что бородатый человек идет за ней, проходит мимо куста – и куст поднимается, закрывая его; услышала, как тоненько и ужасно бородатый человек кричит; а потом почувствовала нежный запах.
Кто-то дотронулся до ее плеча; она закричала и подняла руки; и ей показалось, что кто-то рядом с ней говорит: "Я пришел". А потом – она точно услышала – кто-то спросил: "Что с твоими руками?"
*
Она открыла глаза и вскрикнула снова, сначала слабо, потом громче, потому что что-то алое лежало у нее на груди; и тот же голос, который спрашивал про руки, теперь сказал: это цветок, ты же хотела увидеть цветы. Тот нежный запах, который появился, когда куст напал на бородатого человека, царил вокруг, и принцесса почувствовала себя одурманенной; она попыталась сесть, и чьи-то прохладные руки помогли ей. Посмотри на меня, попросил голос; она подняла глаза, смущенная, серьезная; человек рядом с ней улыбнулся, и она почувствовала такое огромное доверие к нему, будто знает его ужасно давно; что-то слабо кольнуло в сердце, потом заболели руки, она посмотрела и обнаружила, что кто-то – он? – перевязал их платком. Сердце кололо все сильнее; она спросила: ты кто? – и он ответил: я твой жених. Я тебя знаю? – глупо спросила она; и он серьезно ответил: да.
Неясный шум, который она слышала, пока приходила в себя, усилился, распался на отдельные голоса; она поняла, что это бородатые люди, что они сердиты на что-то, потом узнала голос мачехи и ощутила гнев и страх; и жених, который пристально смотрел ей в лицо, нахмурился. Где мы? – спросила принцесса. – Где все? Плотные зеленые стены смыкались вокруг них; мачехин голос впервые позвал: Розетта! Ты там? Принцесса фыркнула, не желая ничего отвечать; жених сказал: мы на берегу реки Лех, и это шиповник, который ты напоила кровью.
Мне надо идти, сказала принцесса; жених удержал ее за руку и мягко сказал: я знаю, что для тебя это неожиданно, но очень нужно, чтобы ты сказала, что выйдешь за меня. Ты же и так мой жених? – удивилась принцесса; жених спросил: ты выйдешь за меня? – и принцесса ответила: да.
Жених подхватил ее на руки, и стена шиповника расступилась перед ними; за стеной обнаружились бородатые люди с топорами и косами и вспотевшая мачеха, обхватившая руками живот; мачеха слабо сказала: Розетта… Бородатые люди ахнули, один из них, выставив вперед топор, рявкнул: не подходи! Жених сказал: она дала согласие, она выйдет за меня замуж; принцесса спросила: что-то не так? – и бородач рявкнул: это один из чертовых призраков реки Лех! Ты обещала, - напомнил жених принцессе; бородачу он сказал: вы хотели, чтобы прекратилась война, я хотел ее, я хотел ее с тех самых пор, как она вышла из замка и закричала, что ненавидит меня.
Принцесса вспомнила: ей было шесть лет, она вышла из замка и чуть не замерзла до смерти. Она посмотрела ему в лицо и вскрикнула: Ты тот самый?
Ты знаешь меня, - напомнил жених.
Я тебя ненавижу! – сказала принцесса, она пыталась вырваться из его рук, и сердце так кололо, что она даже икать начала.
Это неважно, - сказал жених; и принцесса заплакала.
*
Ты убьешь ее? – спросил бородач. – Она будет кричать, как прошлая королева?
Принцесса ахнула, и жених вздрогнул и осторожно опустил ее на землю. Ни за что, - сказал он. – Она – ни за что.
Мачеха улыбнулась ужасной улыбкой. Почему? – спросила она. Она нужна мне, - ответил жених.
А я – не нужна? – спросила мачеха. Жених растерянно и осторожно пожал плечами и посмотрел на принцессу, и мачехе хватило этого взгляда, чтобы выхватить у бородача топор.
Я убью тебя, - сказала она. Жених улыбнулся, и мачеха выронила топор и обхватила руками живот. Ох, - сказала она. – Ох.
Принцесса поднялась на ноги и отступала к стене шиповника, и жених обернулся к ней. Розетта, - позвал он.
Кто-то из бородачей ударил его в спину.
Вместо крови из жениха брызнул ледяной туман, шиповник потемнел и увял, принцесса вскрикнула: она почувствовала, что чья-то ледяная рука дотронулась до ее сердца, потом почувствовала, что умирает от холода; кто-то подхватил ее на руки, кто-то, кажется, ее звал, она чувствовала, что вокруг бушует метель, и проваливалась в темноту все глубже и глубже. Ей показалось, что кто-то рядом с ней сказал: тише, не будите ее, она спит.
И потом – она точно услышала – кто-то спросил: чем это она укололась?